Бесстрашные дети России, герои войны 1812 года - генералы Волконский, Орлов, Фонвизин, командиры полков и рот Артамон Муравьёв, Повало-Швайковский, Давыдов, Юшневский, Батеньков и много-много ещё других - не там, на свободе, а здесь.
Повисла петля над всеми. Близок расправы час.
Терзает себя Булатов: это он, Булатов, за всё в ответе. Из-за него, по его вине на смерть и муки пойдут товарищи.
Снятся ему кошмары. Приходит к нему Рылеев; приходят к нему Каховский, Лунин, Якушкин, братья Бестужевы, Пестель, Сергей Муравьёв-Апостол. Обступают они Булатова, на бывшего друга с укором смотрят.
– Простите! - кричит Булатов.
Молча стоят друзья.
Проснётся Булатов, едва успокоится - на смену кошмару новый идёт кошмар. В тюремной до боли в глазах темноте, в тюремной до боли в ушах тишине вдруг явно Булатов слышит:
– Предатель.
– Предатель.
– Предатель.
Не вынес Булатов душевных мук. Покончил с собой. Разбил о тюремные стены голову.
Страшное место Алексеевский равелин. Но если совесть твоя в огне это ещё страшнее.
Унтер-офицер Глыбов отличался особым рвением. Ходил он по тюремным коридорам Петропавловской крепости, заглядывал в камеры.
Если видел, что кто-нибудь спит:
– Не спать! Не спать!
Если видел, что кто-нибудь по камере ходит:
– Не ходить! Не ходить!
– Вы теперь - того... - пояснял Глыбов. - Я - старший. Чуть что - в железные рукавички.
Железными рукавичками он называл кандалы.
– Повезло нам, - говорил Глыбов другим охранникам. - Тут у нас словно сам Зимний дворец - князья, генералы, ваши превосходительства.
Гордился Глыбов таким положением.
– Повезло, повезло!
И тут же:
– Генерал Волконский? Что мне генерал! Я тут сам генерал. Я - Глыбов.
– Князь Оболенский? Что мне князь! Я тут сам князь. Я - Глыбов.
Особенно строго в Петропавловской крепости следили за тем, чтобы заключённые ничего не писали. Лишь тогда, когда от них требовались письменные показания, в камеры приносили бумагу, чернила. После дачи показаний чернила и бумагу уносили опять.
Глыбов и здесь старался. Ходил, подглядывал.
Декабрист Бобрищев-Пушкин каким-то образом ухитрился оставить чернила в своей камере. Стал он тайно вести записки. Надеялся потом передать их на волю.
Поступал Бобрищев-Пушкин осторожно. И всё же не уберёгся, не услышал кошачий шаг.
Подкрался тихонько Глыбов, глянул в замочную скважину - с поличным застал Бобрищева.
Заблестели глаза у тюремщика. Выполнил он угрозу. Надели на руки Бобрищева-Пушкина тяжёлые цепи - железные рукавички.
Глыбов был страшно доволен:
– Хи-хи, время нынче смотри какое: в рукавичках господа офицеры ходят.
И опять начинал:
– Мне что генерал? Я сам генерал. Мне что князь? Я сам князь. Я Глыбов.
Ходит Глыбов по коридорам Петропавловской крепости:
– Не спать! Не спать!
– Не ходить! Не ходить!
– Мо-о-лчать!
Узникам Алексеевского равелина дважды в неделю разрешались короткие прогулки по тюремному двору.
Двор маленький, прогулка крохотная. Шаг вперёд, шаг назад - вот и вся прогулка.
Во время одной из таких прогулок декабриста генерала Михаила Александровича Фонвизина кто-то окликнул:
– Здравия желаю, ваше превосходительство!
Фонвизин поднял глаза:
– Петров?!
– Так точно, ваше превосходительство!
– Откуда же ты, Петров?
Объяснил солдат, что несёт караул в Петропавловской крепости.
– Да я не один, - добавил. - Здесь и Мышкин, и Дугин, и унтер-офицер Измайлов, может, помните, ваше превосходительство?
– Как же, помню, помню - орлы! - ответил Фонвизин.
Оказывается, охрану Петропавловской крепости в этот день несли солдаты, которыми генерал когда-то командовал.
Солдаты очень любили своего командира. Фонвизин был одним из немногих, кто отменил у себя в полку телесные наказания.
Посмотрел Петров на генерала:
– Михаил Александрович, ваше превосходительство, значит, и вы тут? Вон оно как. - Потом перешёл на шёпот: - Мало вас тогда было. Э-эх! Петров замолчал. Затем неожиданно: - Один минут, ваше превосходительство, - и куда-то исчез.
Вскоре солдат вернулся. Но не один. С ним ещё двое - Дугин и унтер-офицер Измайлов.
– Здравия желаем, ваше превосходительство, - поприветствовали солдаты своего бывшего командира.
Затем Измайлов тихо сказал:
– Бегите, Михаил Александрович. Караулы у крепости наши.
Фонвизин смутился.
– Бегите, - зачастил Измайлов, - не мешкав, бегите, ваше превосходительство. В другой раз такого не будет.
Караулы, что ни день, меняются.
Фонвизин покачал головой.
– Бегите, - повторил Измайлов, - о нас не тревожьтесь. Комар не подточит носа. Не видели, не знаем, не ведаем. А ежели и палок дадут, спина у солдат привычная.
– Спасибо, братцы, - сказал Фонвизин. - Спасибо. Ценю. До гроба ценить буду. Не помышлял о спасении. Об отечестве думал. Не получилось. Не один я тут. Не мне выходить одному отсюда. Прощайте!
– Кончай прогулку. Кончай прогулку! - раздался голос дежурного офицера.
– Прощайте, - ещё раз повторил Фонвизин.
Представился случай бежать из Петропавловской крепости и поручику Николаю Басаргину.
Поручик был молод. Отличался весёлым нравом. Однако в крепости Басаргин изменился.
Стал грустен, задумчив. Что-то мучило Басаргина. Нет, не суда он страшился, не суровой расправы. Человеком он был отважным. Осталась на воле у поручика дочка. Безумно любил Басаргин свою Оленьку. Думал теперь об Оленьке. "Эх, бежать бы из крепости!"
И вдруг однажды тюремный сторож сказал Басаргину:
– Жалко мне вас, ваше благородие. И я готов вам помочь.
"Чем же он может помочь? - подумал поручик. - Разве что притащит лишнюю порцию каши".
Через день унтер-офицер (тюремный сторож был в унтер-офицерском звании) снова появился в камере Басаргина и опять зашептал:
– Ваше благородие, хотите бежать из крепости?
Всего, что угодно, ожидал Басаргин, только не этого. Даже не поверил тюремному сторожу.
– Как же ты через все караулы - в кармане, что ли, меня пронесёшь?
– Хотя б и в кармане, - загадкой ответил сторож.
Долго не мог заснуть в ту ночь Басаргин. Лежал он на нарах, смотрел в сырой потолок. И представлялась поручику Оленька. Шли они вместе по лугу. Носились стрижи над обрывом. В небе висело солнце. Тихо шептались травы. Заливалась Оленька смехом.
"Убегу. Ради неё убегу", - решил, засыпая, поручик.
Заснул он и снова увидел Оленьку. Только девочке вовсе не три года, а взрослая Оленька. Красивая, стройная. Смотрит Оленька на отца и вдруг задаёт вопрос:
"Скажи, а это верно, что ты убежал из крепости?"
"Верно".
"А верно, что остальные пошли на каторгу?"
Запнулся с ответом поручик и тут же открыл глаза. Чувствует - пробил его пот холодный. Утром в камере вновь появился тюремный сторож.
– Всё договорено, ваше благородие. Готовьтесь. Нынче ночью.
Посмотрел Басаргин на унтер-офицера и говорит:
– Братец, прости, не могу: Оленька.
– Что - Оленька? - не понял сторож.
– Не велит.
Унтер-офицер удивлённо посмотрел на Басаргина.
– Не простит, понимаешь, Оленька. Ступай, дорогой, ступай.
Сторож хотел что-то сказать.
– Ступай, - повторил Басаргин.
"Э-эх, рехнулся, видать, поручик", - подумал унтер-офицер, выходя из камеры.
– Ох, ох, - вздыхала княгиня Ордын-Нащокина, - от чего уберёг господь! Они-то, батюшка мой (княгиня имела в виду декабристов), все, как один, грабители.
– Да что ты, матушка Глафира Стократовна, - возражал княгине её сосед граф Пирогов-Пищаев, - не грабить вовсе они собирались, а подняли смуту по убеждениям, так сказать, политическим.
– Грабить, грабить хотели, - твердила княгиня, - награбить, и всё бы себе. Вот, к слову, хотя бы Бестужевы. Бедный же род у Бестужевых. Вот к чужому богатству они и рвались.
– А Муравьёвы? - вставлял Пирогов-Пищаев. - Да нам с тобой, матушка, такие богатства, как у Муравьёвых, даже во сне не виделись.
Не убедил Пирогов-Пищаев княгиню Ордын-Нащокину.
Стоит старая барыня на своём:
– Грабить злодеи хотели, грабить. Не дворяне они, а разбойники. С ножами их и схватили. Точно тебе говорю...
– Ты уж того, - насупился граф Пирогов-Пищаев. - Меру, матушка, знай. Зачем же с ножами. Чай же, шпаги у них имелись.
Разные слухи о декабристах по дворянским усадьбам тогда ходили. Решил Пирогов-Пищаев обо всём разузнать из надёжных мест. Собрался. Поехал в Москву, в Петербург. Повстречался с друзьями, с министрами, с генералами. Вернулся снова к себе в имение.
