– Сейчас-сейчас, хатун, сейчас пройдет… – простонала та, зашевелившись и, тяжело опираясь обеими руками об землю, села, виновато глядя на Оэлун. – Я уж, видно, совсем состарилась, скоро будет пора убить меня или бросить одну в степи.
– Не говори так зря, Хоахчин, ты наша. Умрешь на мягком войлоке, когда придет твое время.
Сочигэл, насмешливо сощурив глаза, посматривала на них, мелкими глотками отпивая кумыс.
– Ну, я уж пойду, дел сегодня много, – Хоахчин с усилием встала на ноги.
– Молодых побольше гоняй, сама-то попусту не трать силы, а то заболеешь еще, – озабоченно говорила Оэлун, оглядывая ее. – А лучше ты сегодня полежала бы.
– Нет-нет, – бодрилась старая рабыня, оправившись от боли, и сделала озабоченное лицо. – Ведь молодые все не так сделают, за каждой надо присмотреть: здесь они кожу испортят, там архи передержат, или нукерам нальют, а те так и рыскают, так и смотрят, где бы урвать себе в глотку. Тут волчьи глаза нужно иметь, чтобы за всем уследить… Ну, я уж пойду…
– Смотри, не заболей, а то мне без тебя не управиться.
– Ничего, я еще крепкая, я еще послужу вам, Оэлун-хатун, – донельзя польщенная сочувствием старшей госпожи, Хоахчин вышла из юрты.
За стеной, отдаляясь, стихли шаркающие ее шаги. Все еще пересмеиваясь, встали Хачиун и Бэлгутэй, за ними увязался Тэмугэ.
Оставшись одни, женщины примолкли. Сочигэл держала на руках заснувшую Тэмулун. Посмотрев на нее мельком, она повернулась назад, гибко изогнув свой по-девичьи тонкий стан, положила ее на овчинное одеяло.
– Жалко мне ее, – вдруг тихо сказала Оэлун.
– Кого? – Сочигэл удивленно оглянулась на нее.
– Хоахчин, – отпив из чаши арсы, ответила Оэлун.
Сочигэл молчала, недоуменно глядя на нее сбоку.
– Она как-то давно мне призналась, – продолжала Оэлун, задумчиво перебирая в руках бахрому своего синего пояса, – что вышла из знатного рода, старшего в своем племени…
– Эта Хоахчин из рода нойонов? – оживилась Сочигэл, словно обрадовавшись неожиданной новости. – Что ж тогда она всю жизнь в рабынях прожила? Почему ее не выкупили свои? Ведь она из ойратов?
– Да, наши напали на их стойбище, когда ей было девять лет. На ее глазах порубили отца и двух старших братьев, а саму с матерью и с другими пленными привезли сюда. Мать куда-то угнали, а она досталась Бартану-багатуру. Соплеменники не приехали ее выкупать, да кому она там уже была нужна? Родителей нет, братьев нет, а родственникам – обуза. В хороший айл побывавшую в наложницах не возьмут, калым хороший не дадут. Так она и осталась здесь…
Печальный голос Оэлун тихо растворялся в тишине юрты. Сочигэл хмурила черные, пушистые брови, и нельзя было понять, слушает она или размышляет о чем-то своем.
– И вот, думаю, ведь и я взята в плен, и я могла оказаться в рабынях, как эта Хоахчин. Когда десять лет назад Есугей отбил меня у меркитского Ехе-Чиледу, он мог сделать меня наложницей, а не женой, а потом мог отправить в табун доить кобыл. И Бартан-багатур, когда пригнал малолетнюю Хоахчин, если бы ему вздумалось, мог на ней жениться… Шаткая и страшная наша женская доля. С горы в один день можешь упасть в яму, а из ямы сможешь ли вознестись на вершину?..
– Да, ты говоришь верно! – вдруг ожесточенно зазвеневшим голосом заговорила Сочигэл. – Ох, как верно ты говоришь, шаткая наша доля. Я с детства была просватана за Есугея. С десяти лет начала считать дни до свадьбы. Я должна была стать его первой женой и рожать ему наследников. А ты, взятая в плен, села на мое место и еще рассказываешь мне о том, какая наша женская доля. Я ли это не знаю? – Сочигэл с силой вытерла выступившие слезы, закусила нижнюю губу. – По закону ты вместо этой Хоахчин должна была подавать мне на стол, а сейчас повелеваешь мною! – раскрасневшееся ее лицо источало еле сдерживаемую ярость, и Оэлун поняла, как еще свежа ее обида.
– До сих пор ты не можешь смириться, – она теперь ругала себя за то, что начала этот разговор.
– Как можно с этим смириться? – снова зазвенел голос Сочигэл. – Ты отобрала у меня судьбу! Ты что, не понимаешь, или смеешься надо мной?
– Я не виновата перед тобой, – примирительно сказала Оэлун, тщательно подбирая слова. – Ведь нас, женщин, не спрашивают, кем мы хотим быть в этом мире, рабынями или госпожами. Я тебя жалею, Сочигэл, а сделать ничего не могу.
Сочигэл долго молчала, шумно дыша, подрагивая тонкими ноздрями.
– Знаю, что жалеешь, – наконец, успокоившись, сказала она и тщательно вытерла подолом халата остатки слез. – Потому и нет у меня на тебя настоящего зла. А то ты не долго прожила бы на этой земле… Ты мне лучше вот что скажи, зачем ты перед всеми подряд выдабриваешься?
– Перед кем же это я выдабриваюсь? – Оэлун, отставив чашку, которую протирала пучком травы, изумленно посмотрела на нее.
– Вот сейчас ты даже эту рабыню за стол усадила. Зачем?
Оэлун, молча взяв другую чашку, продолжала протирать. Сочигэл, нагнувшись вперед, заглядывала ей в глаза, ожидая ответа. Не дождавшись, выпрямилась и раздраженно заговорила:
– Меня ты будто жалеешь, вот и Бэлгутэя прикармливаешь, но это еще можно понять: знаешь, чей кусок проглотила, может, совесть тебя мучает, а может, мести боишься, не знаю, но перед рабами почему лебезишь? Что они тебе дадут?
Оэлун отчужденно молчала.
– Ведь ты давно укрепилась здесь, родила наследников, теперь тебя никто не столкнет, а ты все продолжаешь всем угождать. Может быть, привыкла с первых дней кланяться всем без различия, а теперь не можешь отвыкнуть от этого? – Сочигэл пытливо заглядывала ей в глаза. – Не хочешь, а спина сама сгибается, лицо само улыбается, а язык издает сладкие речи?
– Тебе не понять меня, – сухо сказала Оэлун. – У нас с тобой разные души. Но знай, что если бы я была женой по сватовству, а не пленной добычей, я не была бы другой.
Сочигэл долго смотрела на нее, внимательно оглядывая ее лицо.
– Я тебе не верю, – наконец сказала она и в злой улыбке обнажила свои маленькие, молочно-белые зубки. – Умная женщина тебе не поверит, разве что такие, как эта Хоахчин.
Она встала, поправляя подол халата, и, не глядя на нее, вышла.
Они снова расстались не примиренные, не понятые друг дружкой.
Сочигэл, младшая дочь онгутского тысячника, выросла в роскоши и родительском благоволении. У их племени, уже в течение семи поколений кочующего близ Длинной стены по краю китайских земель, неся пограничную службу раньше киданям, а теперь чжурчженям, все было не так как здесь, у грубых и неотесанных монголов. Дочери онгутских нойонов жили подобно высокородным китайским девицам в неге и роскоши, и не марали рук в черной работе. Сочигэл училась вышивать на шелковых тканях сказочных драконов и огромные цветы лотоса, хорошо понимала китайский язык.
В их курене каждое лето с весны до осени проживали китайские купцы, торговали тканями, разными нужными в хозяйстве вещами и сладкими плодами южных деревьев. Каких только сладостей она не попробовала за свое детство – ни одному из здешних монголов не приснится за всю жизнь. За одну овцу китайцы могли целый вечер показывать перед всем куренем свое умение прыгать и переворачиваться в воздухе через голову, ходить по высоко натянутым волосяным веревкам, показывать ученых собак, бегающих на задних лапах и птиц, говорящих человеческим голосом.
Легкой и безоблачной была бы ее жизнь в родном племени, если бы с малых лет она не была отравлена страхом перед будущим. С ранних лет она знала, что просватана в дикое северное племя, не знающее ничего на свете, кроме войн и охоты на зверя. Сестры и старшие родственницы рассказывали ей, что эти люди, подобно хищным зверям, питаются сырым мясом, а запивают горячей кровью. Еще она слышала, что они беспрестанно дерутся между собою и во множестве убивают друг друга. Больше всех любил пугать ее старший брат.
– Долго ты там не проживешь, – говорил он, сочувственно глядя на нее. – В первую же зиму они тебя убьют и съедят. Сначала отрежут уши, они очень любят человеческие уши, а потом доберутся и до печени.
– Но ведь у них есть скот, – робко возражала маленькая Сочигэл, еле сдерживая слезы. – Зачем им мое мясо?
– Скот у них есть, но в бескормицу, – ловко изворачивался брат, скрывая злорадную улыбку в широких, навыкате, бычьих глазах, – или если звери сожрут их стада, они съедают своих невесток. Ведь места там дикие, кругом одни звери, рыси, тигры, волки, и скот у них долго не держится.
Отец, наверно, не стал бы выдавать младшую дочь таким дикарям, ведь есть приличные народы – найманы на Алтае, кереиты на Орхоне, – если бы не заставила нужда. Племя монголов уже третье поколение враждовало с чжурчженями. Войны между ними то затихали, то вновь разгорались с удвоенной яростью, и не было видно им конца. Усилившись при Хабул-хане, монголы дважды разгромили чжурчженей. Тогда и решил дальновидный тысячник породниться с родом Хабула. Ведь онгуты служат чжурчженям, не остаться и им в стороне, если снова разразится большой пожар. А монголы злы и мстительны, придут набегом и угонят весь скот. На подобный случай и нужен был свой человек среди монголов. Войны войнами, а сваты должны выручать друг друга.
