В кабаке пыль столбом, едкий дух. Игнаша, за ним Сергуня со Степанкой поднялись из-за стола, выбрались на свежий воздух. На торгу стало людно, видать, надоело на иордани мёрзнуть. Зазывают на все лады торговки пирогами и калачами; обвивают шеи низки румяных сдобных бубликов и хрустящих баранок. Паруют жбаны с пряным сбитнем. В другом ряду жарится на угольях мясо, пахнет раздражающе.
Скоморохи, гусельники, дудари потешают народ. Монах в длиннополом тулупе поверх рясы, в клобуке крестится:
- Содом и Гоморра!
Прошагал мимо княжий пристав, грудь колесом, на народ свысока поглядывает. Бочком, держась неприметно, двигался в толпе заплечных дел мастер дьяк Фёдор. Глаза настороженные, всё что-то выискивают, высматривают. Монах дьяка издалека узнал, сплюнул, отвернулся. Гикая, топча конями зазевавшийся люд, промчались великовозрастные дети боярские и скрылись.
От торговых рядов до Красной площади рукой подать. Здесь веселье, парни девок катают. Девки ахают испуганно, а парни тому рады, ещё выше качели раскачивают, качельников подзадоривают. У костров люд греется В стороне мужики орлянку мечут. Парень, худой, жилистый, играет ловко, с прибаутками. Что ни метнёт - так и выигрыш. Степан шубу распахнул, проговорил:
- Дай удачи попытаю.
- Погоди, - остановил его Игнаша. Парень снова метнул.
Тут Игнаша изловчился и, подпрыгнув, поймал рубль на лету. Мужики зашумели, к Игнаше с кулаками подступили. А он рубль над головой поднял:
- Гляди, обманный!
- А и вправду, мужики, - ахнул один из игроков, - рубль с обеих сторон орлёный.
- То-то я диву дивился, до чего везуч парень, - почесал затылок второй мужик.
- Бей обманщика! - закричали игроки.
- Кого бей? - рассмеялся Сергуня. - Парень тю-тю! Как вы на Игнашу накинулись, так он и дал тягу.
За гуляньем не приметили, как и ночь наступила. Довели Игнаша с Сергуней Степана до Кремля, дождались, когда он вошёл в глубокий воротний проём, и отправились на Пушкарный двор.
* * *День ещё не начался. Чуть забрезжило. Тихо и безлюдно на улицах. В этой рани вдоль глухих заборов медленно брёл ничем не примечательный монах. Вот он перешёл дорогу, остановился у калитки версеневского подворья. У монаха в руках вытертый до блеска дорожный посох, за спиной холщовая котомка. Задрав голову, монах пристально разглядывал видневшиеся из-за высокого забора верхние хоромы боярского терема, обналиченные окна, светлый тёс на крыше. Потом протянул руку, постучал железным кольцом на калитке. Никто не отзывался. Снова взялся за кольцо. Сторож спросил сонно:
- Кого Бог принёс? Монах ответил негромко:
- Инок из Заволжья.
Долго гремели запоры, пока наконец, жалобно заплакав, калитка отворилась. Сторож закрыл собой проход, сказал:
- Чего надобно, Божий человек?
Монах попытался пройти в калитку, но сторож, расставив руки, задержал:
- Куда прёшь!
Монах оказался из настойчивых. Он отвёл руку сторожа, нажал плечом. Мужик хватился за дубину, заорал:
- Убью!
- Окстись, оглашенный! - отшатнулся монах. Скрипнула дверь хором, на ступеньках показался боярин Версень. Был он в исподнем белье, валенках, на плечах шуба внакидку.
- Эй, почто бранитесь? Сторож рад хозяйскому голосу.
- Монах бродячий, батюшко-болярин, прётся. Никако не сдержу.
- Допусти! - Версень посмотрел из-под взлохматившихся бровей на приблизившегося монаха.
- Тобе чего, с какой надобности в такую рань? - спросил Версень, не спускаясь с крыльца.
Монах поклонился, почти достав клобуком боярские валенки.
- Батюшко-болярин, спаси Бог. Плетусь я издалече, от самого Белого озера. Побывал в скиту у заволжских старцев, а ноне бреду к отцу Вассиану.
- Ну и добре, - насмешливо проронил Версень и тут же спросил: - Ко мне-то почто пёрся?
- Батюшко-болярин, когда из Белоозера уходил, видел меня боярин Твердя и дал письмо к тебе.
Версень подался вперёд.
- Где оно? - Рука сама потянулась к монаху.
Тот, задрав полу тулупа и приподняв рясу, недолго рылся в портах, достал измятый пергамент. Дрогнули брови у Версеня, взял письмо и, не сказав монаху ни слова, заспешил в хоромы. По пути в горницу крикнул спавшему у двери холопу:
- Огня вздуй!
Холоп подхватился, высек искру, раздул трут и, едва пламя разгорелось, зажёг свечу. Версень поднёс письмо к огню, прочитал вслух по складам:
- «..А боярину Ивану сыну Микиты Версень с поклоном пишет боярин Родион сын Зиновея… Житьё наше в Белоозере горькое, вельми трудное. Пока хоромы срубили, довелось горе мыкать в чёрной избе, с челядью. И от дороги дальней, морозов лютых да от смрада избяного тяжко занемогли мы с боярыней Степанидой. И поныне от хворобы никак не оправимся. Како будет дале, не ведаю. Таем телом, аки воск в жире.
Белоозеро - городок мал и бревенчатый, в зимнюю пору снег засыпает по самы трубы, и зверьё дикое к крепостным стенам подходит. В тихую ночь слыхать, как волки голодные воют. По Москве мы с боярыней Степанидой скучаем и слёзы льём. Сколь жить нам здеся, кто знает, но по всему видать, смерть тут принять доведётся. Увидишь коли ты, боярин Иван Микитич, инока Вассиана, поклонись от меня и боярыни Степаниды. Кланяемся мы тебе поклоном низким.
Писано в месяце берёзозоле[220], в день пятый Родионом, сыном Зиновея, боярином Твердей».
Отложив пергамент на одноногий столик, Версень стиснул ладонями виски, долго сидел задумавшись. Потом поднялся с трудом, вышел во двор. Монаха уже не было. Сторож сказал:
- Не дождался. Боярин махнул рукой.
- Коли придёт, допусти ко мне.
Постоял немного на холоде. Ветер теребил непокрытые седые волосы. Сторож снова подал голос:
- Изморозишься, болярин.
Версень ни слова не проронил, медленно переставляя ноги, побрёл в терем.
* * *Кружным морским путём, каким плавали немецкие торговые гости, а потом через Великий Новгород добирался в Москву посол императора Священной Римской империи[221] Сницен-Пармер.
Теснит Оттоманская Порта империю. Хозяйничают янычары султана на Балканах. Турецкие знамёна развеваются в Чехии. Грозят турки Европе. У императора Максимилиана нужда в союзниках, с кем против Оттоманской Порты воевать. Папа римский благословил поход против турок, но Священный союз создать Максимилиану никак не удаётся. Король Польский и великий князь Литовский Сигизмунд завяз в войне с московитами. Император не питает любви к Сигизмунду. Ко всему, Сигизмундов брат Владислав сидит королём в Венгрии и Богемии. Максимилиан считает Венгрию землёй империи. Габсбурги не верили Ягеллонам. Короли польские испокон веков зарятся на земли Священной Римской империи. Император надеялся на Россию. Московская Русь, враз поднявшаяся из небытия, в каком она оказалась по вине князей-усобников и татар, вдруг совсем неожиданно поднялась во всём своём величии и громко заявила о себе миру.
Крымский хан и турецкий султан признали это. Но великий князь Василий не послал свои полки против Оттоманской Порты, как бы того хотелось Максимилиану, а сказал, что он-де хочет владеть вотчинами своими, какие испокон веков Киевской Русью именовались. Сказал да и повёл войну за Смоленск и другие города.
Максимилиан этим доволен и не доволен. Если возьмут московиты Смоленск, Оршу, Киев, то ослабнет королевство Польское. Для империи это на руку. Но плохо, когда и Русь усилится да потребует галицкие земли. А на них у Максимилиана свои расчёты. Коли уговорить бы великого князя Московского повернуть полки на турок…
Императору Священной Римской империи и его советникам есть о чём поразмыслить. Максимилиан потому и посольство отправил в Москву. Пускай Сницен-Пармер своими глазами всё увидит и расскажет императору, каков этот русский медведь, что разъярился, поднялся на задние лапы.
Наряжая посла в дальнюю дорогу, Максимилиан напутствовал: «Приглядись и, если надобно будет, подпиши грамоту с московским князем на условии: нам Венгрию, ему Киев и не боле».
Далёк путь послу Священной Римской империи, немало месяцев прошло, пока добрался он в Москву…
* * *Государь пробудился от грохота. Будто стена рухнула. Открыл глаза, голову поднял и недовольно поморщился. Это истопник Антипка дрова рассыпал.
- Эк, дубина, руки отсохли, чурок не удержишь!
Антип засуетился, подобрал дрова, сложил у печи стопкой. Опустившись на колени, сунул в огонь несколько поленьев. Пламя ярко разгорелось, осветив бородатое, красное, как кирпич, лицо истопника.
- Боле не клади, жарко, - снова сказал Василий. Вспомнив, что велел утром явиться Михаиле Плещееву, спросил:
