– Смели они варшавский заговор, – сказал Ямонт, – обманули… Ну что ж, поедем. Брошу университет. Сошлюсь на больные глаза.
– И все же потерпим, хлопцы, – повторил Кастусь. – А то и с нами получится, как с бедными хлопцами из кружка Витковского. Разогнали, арестовали. А из-за этого провалилась организация Виленской гимназии. Первый провал. Пять месяцев минуло, а вспомню – сердце болит. Кто там остался, Алесь?
– Мало. Далевский Титус, Богушевич Франтишек, еще несколько человек и мой брат. В глубокое подполье ушли хлопцы. Видел я старшего брата Титуса – Франтишека. Сокрушается страшно. Есть и у них нелегальная организация, возглавляют ее он да Гейштор Якуб, а Франтишек говорит: словно осиротели они без молодых.
– А ну их к дьяволу! – сказал Мстислав. – Сопляки панские, белая кость!
– Правильно, – неожиданно поддержал Звеждовский.
– Но-но! – возразил Мстислав. – Сам давно ли был белым?
– Ты же меня перевоспитал, – засмеялся Людвик.
– Да уж, – буркнул Грима, – ты, Людвик, расскажи, что слышал во дворце.
– Что ж, – начал Звеждовский, – приятного мало. Пойдут на некоторые уступки полякам – замажут им рот. Был я у великой княгини Елены Павловны. Круг узкий. Статс-секретарь Карницкий, что приехал из Варшавы, министр внутренних дел Ланской, Валуев, еще несколько человек. Впечатление – испуганные люди. Да и в самом деле, как не испугаться! Не говоря о Польше, вся Литва и Беларусь служат панихиды по убитым. А у властителей накакого чувства моральной силы.
Валуев сказал Карницкому, что здесь одно войско не поможет. Долгоруков говорит Валуеву: «On prend la chose trop legerement chez nous». Тот ему: «Je tiens pour certain, que la chose est tres grave». Князь лишь оглянулся: «Chut! Il n’en faut pas parler».[173] А тот: «Но почему?…» Карницкий привез от наместника письмо о том, что защищать дальше такой режим невозможно и что надо или сделать уступки, или править царством изо дня в день багнетами и картечью.
– Интересно, – сказал Кастусь.
– Да. Карницкий говорит, что если требования не будут выполнены…
– Требования… – сказал Бискупович. – Только общая просьба обратить внимание на злосчастное положение Польши.
– Не прерывай, – буркнул Грима.
– …так никто не останется работать в Польше, потому что струну натянули до предела и она порвалась. Gouverner c’est prevoir.[174] Потом Валуев беседовал с великой княгиней. Она спросила у него: «Que fautil faire en Pologne?» Он говорит: «Changer de systeme, madame». Та грустно улыбается, указывает на Ланского: «Je le pense aussi; mais voici le ministre de l’interieur qui est flamboyant et parle des mesures de severite». Валуев пожимает плечами: «Mais on a ete trente ans severes, madame, et ou en est-on arrive?»[175]
Кастусь рассмеялся. Звеждовский улыбнулся ему в ответ.
– Тогда кто-то, незнакомый мне, говорит: «On ne tombe que du cote ou l’on penche. Si nous tombons en Pologne, c’est donc du cotede mesures de police substituees, a des idees de gouvernement».[176] Словом, даже они видят: без уступок не обойдешься.
– Играют нами, – сказал Ясюкевич. – Ах, чушь все это! Свою революцию нам надо, красную, вот что. Земля, воля, всеобщее восстание, братство всем народам.
– Гм, – сказал Ямонт. – И москалям? Почему я должен умирать за москаля?
– Брось, Юзик, – с укором сказал Алесь. – Это одни из самых добрых людей в мире. Правительство у них только плохое, вот что. Сменим – все будет хорошо.
– Я знаю, – сказал Кастусь, – чтоб люди жили, трудились и ели хлеб, надо все это наше богом проклятое сословие отправить на виселицу. И великодержавных бюрократов послать к дьяволу.
– А я думаю, – мрачно сказал Грима, – если один человек не вычерпает всей глубины натуры другого, как бы он ни был гениален, если он не сумеет заменить его, то и один народ не может заменить собой другой, пусть даже более слабый… Зачем же тогда каждой нации кричать о своем преимуществе? Это ведь то же самое, что требовать, призывать стереть с лица земли соседний народ… Я так не могу… Я… не могу быть потому другом ни таким людям, как Валуев, ни тебе, Ямонт. И я пойду на битву, чтоб никогда такого не было. Чтоб все были братья и каждый – вольный, как птица.
Кастусь поднялся:
– Что ж, паны вновь назначенные комиссары будущего восстания и командиры отрядов, время расходиться?
– Время, – сказал Бискупович.
– Тогда – по одному.
* * *
Калиновский и Загорский шли берегом Мойки.
– Виктора я разорвать готов, – сказал Кастусь. – Ты знаешь, как он «лечился» в Италии? Присоединился к гарибальдийцам. А возвратился – ему все хуже и хуже.
– Что ж, наверно, ему как раз был необходим воздух свободы. А тогда – вылечим… Ты не хотел бы сходить к Шевченко?
– Неловко как-то.
– А все же сходим. Завтра, перед отъездом.
– Давай.
Мойка под порывами ветра покрылась рябью, как будто сморщилась.
– Ну вот, – сказал Кастусь, – бросили жребий. Ты не обиделся, что силами Могилевщины будет руководить Людвик?
– Звеждовский достойный человек, – просто сказал Алесь. – К тому же он военный. Да еще из талантливых. Я революционер, Кастусь. Пусть будет так, как лучше для дела. И потом – я комиссар отрядов Нижнего Приднепровья, мне тоже работы хватит.
– Я это потому, что тебя мало знают в центре и ты застрахован от провала.
– Не веришь «белым»?
– Нет, – признался Кастусь.
– И я не верю.
– К тому же, ты ездишь по делам – тебе легче организовать людей.
В сумерках особенно нежными и красивыми были лица женщин, особенно гордыми лица мужчин.
Но они не думали теперь о женщинах. Им было не до этого.
– Поезжай, – сказал Кастусь. – Сдерживай, не допускай, чтоб преждевременно расплескивали гнев.
Помолчали. И вдруг Калиновский спросил:
– Ты не слышал, что Ясюкевич пишет стихи?
– Нет.
– Пишет, но скрывает. Как и всякий другой. Как ты и я.
Улыбнулся.
– Словно эпидемия среди наших эти стихи.
– Что поделаешь? Молодой народ, вперед рвется.
– Как думаешь, каков путь нашего стиха? Силлабика польская или тоника? Или гекзаметр, который может быть и тем, и другим?
– Что-то особое.
Алесь задумался.
– Ты о чем?
– Я вот думаю: какими глазами смотрели египтяне на первые шаги греков? Тоже с презрением. И грекам действительно еще пятьсот лет потребовалось идти, чтоб заслужить право на Фидия и Эсхила.
Друзья поднялись по лестнице в комнату Кастуся. Калиновский зажег свечу.
Но они не успели даже снять пальто, как послышался грохот ног по лестнице и в комнату ворвался Виктор.
– Хлопцы! – крикнул он. – Хлопцы! Шевченко умер!
– Ты что? – побледнел Кастусь. – Такой молодой еще…
– Умер, хлопцы, умер, – отрешенно повторял Виктор.
Лицо его побелело. И вдруг старший Калиновский зашелся в нестерпимом кашле. Алесь бросился за водой. Когда Виктора отпустило и он отнял платок ото рта, на платке была кровь. Больной виновато взглянул на Алеся.
– Не дождался, – растерянно сказал Кастусь.
– Многие не дождутся, – сказал Виктор. – Многие не дождутся свободы.
В Милом читали манифест об отмене крепостного права.
Церковь была переполнена как никогда.
Свитки, мужские и женские, кожухи, белые мужицкие головы и снежные намитки женщин. Стоящим сзади тянуло в спины холодом из открытых дверей, а не открыть было нельзя, – так надышали.
Стояли и мрачно слушали, мало что понимая: написано было путанно. Читал поп. Читал деланно ликующим голосом.
Алесь смотрел на народ, заполнивший церковь, но своды потолка, на древние, обрюзгшие лица ангелов и святых на фресках. Пантократор с центра купола взирал на сборище сурово и гневно, древний и немилостивый бог.
– «В силу означенных новых положений, – читал поп, – крепостные люди получат в свое время полные права свободных сельских обывателей».
– В какое это «свое время»? – тихо спросил Кондрат Когут.
На него шикнули, чтоб не мешал слушать, но все же многие из тех, кто услышал, улыбнулись.
– Вишь ты, – долетало до Алеся ворчанье Кондрата, – не на масленицу, а на великий пост оглашают. Вместо гулянки подтягивайте ремень, люди добрые.
Поп «пел», закатывая глаза:
– «Помещики, сохраняя право собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют крестьянам за установленные повинности в постоянное пользование усадебную их оседлость и сверх того, для обеспечения быта их и использования обязанностей их перед правительством, определенное в «Положениях» количество полевой земли и других угодий».
Поп улыбался, как будто сообщал бог знает какие приятные вещи. А Алесь думал, что его людей, уже освобожденных им, это не касается. Но сюда они пришли все. Хотят послушать «царскую» волю и убедиться, не обманул ли их бывший пан.
– «Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в «Положениях» повинности. В сем состоянии, которое есть переходное, крестьяне именуются временнообязанными».
