– Я умею, – услышал он из уст отрока. – Я с Иваном играю.
Ох, пристал Долгоруков!
– Что хорошего? Дьявол их изобрёл, ваше высочество. Ваш дед…
Гневный прочёл приговор коварной приманке для уловления душ, источнику всяческих несчастий, потом передал огорчённого инфанта Сашке. Княжич топтался за дверью. Известно – тянет похвастаться…
Убежали стремглав в гардеробную, застряли там. Одёжек разных – военных, цивильных, маскарадных – у Сашки сотня – рядятся мальчики, потрошат шкафы. То-то плезир Петрушке превратиться в драгуна, в венгерского гусара, в султанского янычара…
Прощались гости нехотя – небось всю ночь бы резвились. Данилыч проводил до саней. Лакеи несли подарки – редкие лакомства, снятые с ёлки, пудовый географический атлас, большую венецианскую куклу в дорогих шелках. Светлейший доволен. Визит западёт в сердца их высочеств, – где ещё в Петербурге подобный чертог! Зимний и сейчас, с новыми флигелями, беднее…
Взбудораженный дом затих не сразу. Задумавшись, князь отрешился от суматохи, – жена и свояченица, командуя челядью, наводили порядок.
Потомки великих мелки бывают… Кем изречена афоризма? Мелки, слабы для самодержавства, потребен перст указующий.
– Проводил жениха?
Варвара откуда-то… Кольнула острым плечом, задержалась, лицо лукавое – не скроешь, мол, догадалась.
– Заладили, – отстранился князь. – Жених, жених… Дитя ещё…
Поспешно, чуть не бегом к себе. Лакей запалил светильник, озарились делфтские изразцы, взлетели синие птицы, будто вспугнутые. Творя перед сном молитву, Данилыч унимал волнение. Зачем бежал от правды? Пора признаться домашним. Доколе таиться?
Секрета нет. Остерман посвящён уже. Если не врёт лукавец, заднюю мысль имел, излагая прожект.
– Вам дорогу очистил.
Сказал в беседе приватной и пояснил – церковный запрет известен ему, не настолько наивен. Огласил прожект, чтобы протест возбудить, рассеять толки. Елизавете за царевичем не быть, также и другим девицам августейшей фамилии. Родство даже троюродное препятствует браку.
Невеста инфанту есть. Дочь первого вельможи, имперского принца. Союз напрашивается…
– Мне ли учить вас, – извинялся немец. – Прозорливость ваша… Было бы странно в ней усомниться. Я позволил себе пойти вам навстречу…
Ишь, доброхот…
В точку попал ведь. Данилыч свыкался с замыслом, давно зародившимся. Дочь Алексашки-пирожника – царица… Завопят родовитые. Но если Голицын поддержит… А как отнесётся цесарь? Свояк ведь будет – по-русски… Разом с двумя династиями соединятся Меншиковы. Что ж, заслуженно. У Машки-то кровь боярская, хоть и разбавлена подлой.
Забыт пирожник, забыт…
Воцарение Петра Второго, здраво судя, прибыток ещё неполный. Машкина свадьба – завершение логическое. Два акта, связанные один с другим. Позиция первого вельможи сим венчаньем упрочится. Регент взрослому суверену – фигура лишняя, так авось тестя послушает.
Теперь от царицы зависит. Без её согласия дело не сделается. Завещанья-то нет. Обусловить в нём чёрным по белому женитьбу наследника, чтобы невесты не искала иной.
Догорают свечи в спальне, слуга, поплевав на ладони, гасит. Померкли голландские изразцы, а птицы словно вьются, машут крыльями в темноте, кричат тревожно. Последняя мысль, на пороге Морфея, – о Неразлучном. Благословляет камрата или негодует? Уж, верно, явит какой-нибудь знак.
Год 1726-й истекает.
Что готовит грядущий? Астрологи вопрошают звёздное небо.
«Оный не зело мирен может пройти, – известил Месяцеслов. – Марс посещает уже в начале года главные планеты, и тако могут ранние воинские советы быть». Некие «скорые и коварные поступки» смутят покой, а «в последних числах сентября, перед зимними квартирами, может произойти жестокая баталия».
Марс ненасытен.
Персидское сиденье длится, армия тамошняя, изнемогая, удерживает полуденный берег Каспия и купно престиж империи. Пули, голод, болезни косят её нещадно, дорога в Индию, начертанная Петром, упёрлась в тупик.
На севере тихо покамест. Швеция всё более склоняется к ганноверскому союзу, и Англия, а также Дания сим поворотом весьма ободрены. Верно, снова пошлют корабли в российские воды.
В Ревеле на всякий случай оставлены зимовать четыре линейных судна, в Кронштадте их двадцать шесть, многие просят починки либо пригодны лишь на слом. Петербургский галерный двор передышки не ведает – десятки старых посудин заменяют новыми. «Ястреб», «Дельфин», «Попугай», «Щука», «Ижора», «Наталья», «Чечётка»… Гребцов на борту до трёхсот, пушек – до тридцати шести. Малый «каюк» имеет одно орудие, зато ему любой фарватер доступен, хоть коровий брод.
Западные газеты, прежде пугавшие Россией, тон обрели иной. Появилась нотка недоумения. Монстр не столь уж опасен, военная мощь его значительна, но Европа выстоит. Решится ли напасть? Намерения Екатерины непредсказуемы, да и правит не она, а советники во главе с её фаворитом.
«Вельможи боятся Англии».
«Двор целую ночь проводит в ужасном пьянстве и расходится в пять или в семь часов утра. Более о делах не заботятся…»
«Меншиков упрочил свою власть, перетянул к себе Бассевича, подсказывает ему советы Карлу Фридриху.»
«Царица устранилась от управления, что Меншикова вполне устраивает. Все перед ним дрожат», – пишут послы иностранных держав. Наблюдатели сходятся в том, что Россия ныне на перепутье.
В новогоднюю ночь амазонка веселилась изрядно. Созвала на обед всех высших сановников, генералов, даже полковников. Зимний дворец сотрясался от танцев. Порох на салюты, на фейерверк приказала не жалеть. Громче пальба, громче музыка! Данилыч, охрипший от тостов, признался:
– Устал я, матушка.
Сощурилась презрительно. Поднялась с бокалом, заговорила, глядя на голштинцев, примешивая слова немецкие:
– Прошу, господа, пить за его королевское высочество… За его победу над врагами… За возвращение исконных владений. Хох!
На лице Бассевича выразилось смущение. Герцог отозвался вяло. «Хох» получился, к крайнему огорчению владычицы, довольно жидкий.
– Эй, Александр! Это мужчины? – произнесла она внятно, допила, бокал швырнула.
Изволь теперь успокоить…
– Политика, матушка. Дипломаты присутствуют.
– Мне наплевать.
Сквозь зубы выжала крепкую брань, из обихода царского. Куражилась, колотила оземь чарки почти до двух часов пополуночи. И ещё с полчаса побыл с ней Данилыч, слушая безропотно, как надо отпраздновать Крещенье. Церемонии в её власти – пусть уж тешится. Вернулся домой без сил, встал в девять, едва смог выйти к чиновным в Плитковую.
– Воля матушки нашей… Все войска стянуть сюда, которые при столице, в ста верстах предельно. Парад чрезвычайный. Торопитесь, господа, времени у нас в обрез!
Прибывающим воинам готовить кров и харч, проверить одежду, амуницию, помуштровать. На Неве, где будет водосвятие, строить сень, да не по старому рисунку Трезини, а показистей, под стать сему невиданному торжеству. Андрей Екимыч исполнит… Светлейший запряг подчинённых, но и себе спуску не дал. Правда, мучили боли в груда, кашель.
6 января горожане повалили к реке, столпились на берегах густо. Благовест всех колоколов столицы разливался в морозном воздухе. Полки сошли на лёд: оба гвардейских, собственный князя Меншикова – Ингерманландский, гарнизонные, полевые. Тридцать тысяч солдат образовали каре, вытянутое от Васильевского острова до слободы Охотской.
Во Иордани крещахуся…
Церковное, памятное с детства напевал Данилыч, одеваясь в то утро. Заклинал немощь, настигшую так некстати. В груди словно камень горячий, в ногах мелкая дрожь. Дарья гнала обратно в постель, умоляла, но разве возможно?
Сень сверкала на солнце пронзительно, будто терем волшебный, спущенный ангелами, будто горка яхонтов, изумрудов. Из окна глядеть – и то режет глаза. От Зимнего к ней, по льду, дорожкой выложены ковры. Процессия двинется пешком, не исключая и царицы.
– Не дойти тебе…
Дарья за рукава хватала. Супруг пересиливая себя, крепился.
– У солдата вся правда в ногах.
Вся правда… вся правда… Во Иордани крещахуся… Слова сплетались, образуя одно неотвязное песнопение. Выпил травяного отвара, арсеньевского, дабы сердце подхлестнуть и облегчить противную во всех членах тяжесть. Пособил и мороз, обжёгший лицо, а паче зрелище вооружённого войска, оцепившего белый простор Невы. Ощутил под собой седло, круп коня – тёплый, чуткий.
Хворь сползала, извиваясь змеёй, падала под копыта. Из марева, взбивая пушистый снег, возникали всадники, неслись наперегонки – рапортовать командиру парада.
– Господин рейхсмаршал…
Карл Фридрих, докладывая, нелепо теребит поводок, конь дёргается, скользит под неловким хозяином, коему ездить верхом непривычно. Изнежен, заласкан царицей шеф Семёновского полка, перед строем жалок. Проклинает, небось, каприз тёщи своей – заставила вывести полк. Несколько дней подряд маршировали гвардейцы мимо окон дворца, матушка потчевала водкой, одаряла улыбками, но у голштинца сноровки воинской не прибавилось, сидит напрягшись, деревянно.
