Он закутался в доху.
– А ты смотри у меня!.. – вдруг пригрозил он Егору. – Трогай! – Он ткнул в спину молодого Бормотова.
Илья взмахнул бичом. Кошевка забилась на рытвинах.
– Потише, потише! – тонко выкрикнул Телятев.
Мужики, стоя на релке, смотрели вслед уносившейся кошевке. За ней вилось снежное облачко.
– Он душу из него вытрясет, – засмеявшись, сказал Силин.
На полпути между Уральским и Бельго Илья вдруг изо всей силы стал хлестать коней, и они понесли.
– Ты что делаешь, подлец?! – закричал очнувшийся от дремы Телятев. – Держи!..
– Держи сам, барин! – оборачиваясь на облучке и подавая ему вожжи, ответил Илья.
Полицейский испуганно схватился за короб.
Сани мчались все быстрее. Стойбище Бельго быстро приближалось.
Кошевку ударило о торос. Полозья треснули. Лопнул и стал разлетаться в щепы короб. От удара о следующий торос кошевку так метнуло, что вылетел полицейский. Дикие, взлохмаченные кони, навострив уши, помчались, как по воздуху.
Телятев, хватая вожжи, закричал на них.
– Застрелю!.. – орал он на ямщика.
– Стреляй, ваше благородие! – ответил Илюшка, следя за каждым движением станового.
На раскате Телятев вылетел и ударился головой о торос.
Короб вырвался из-под ног Ильи, и он с вожжами, намотанными на руки, волоком несся по льду. Его било о торосы. Один раз ударился головой так, что искры полетели из глаз. Тройка внесла его на вожжах на берег и остановилась у станка.
Телятева долго не было видно.
Перепуганные тамбовцы поехали за ним. Становой, прихрамывая, плелся среди торосников. Лицо его было в синяках и крови.
– Чьи это кони? – поджимая губы, спросил он у Ильи, приехав на станок.
– Крестьянские, – ответил Илья. – Долго ходили на воле, от упряжки отвыкли.
– Что ты хочешь этим сказать? – сквозь зубы спросил Телятев.
– Их удержать нельзя, – усмехнулся Илья.
– Этих коней убери со станка, – спокойно ответил Телятев, но лицо его стало бледней обычного.
У Ильи по примеру Бердышова на всякий случай в кармане в дороге всегда лежал револьвер. «Чуть что, я его уложу!»
Телятев некоторое время поглядывал на Илью пристально. Но тот уже понял, что становой струсил и что с ним, как и с любым нахалом, робеть нечего.
Еще осенью Иван говорил, что новый становой вымогатель, что его за жульничество убрали со старого места. А сюда он приехал, как и все чиновники, только чтобы нажиться и снова убраться на запад.
«Пусть помнит!..» – думал Илья. Он чувствовал, что при случае становой ему отомстит.
В тот же день Илья верхом поехал обратно, ведя пристяжных на поводу.
Прибрежные скалы чернели над его головой. Ледяной ветер гнул на их вершинах огромные деревья.
* * *
На реке крутила непогода. Понурые, уставшие кони в белых заиндевелых завитках шерсти, с сосульками на мордах отряхивались от снега, лениво позванивая колокольцами у подъезда.
Пришла первая почта сверху.
Ямщики по двое с трудом выгружали из кошевы тяжелые кожаные кошелки с железными застежками, похожими на цепи.
Закончив выгрузку, все повалили в теплый станок. Там же собрались уральцы. Тракт открылся. Пришел первый обоз, зимнее движение по льду началось, народ тронулся, потек.
По рассказам ямщиков, обоз с великим трудом удалось довести до Уральского. Здесь решили ждать окончания пурги, пустить вперед лыжников и подводу с нарубленными вешками, чтобы обозначать путь заново: старые занесло.
Кони, закрытые шубами, стоя дремали за станком, под ветром. Их заносило снегом. Поднятые оглобли кошевок торчали под окнами.
Ямщики внесли сбрую и почту в помещение станка, стучали обледеневшими валенками, смеялись, радуясь предстоящему ночлегу.
– Ветер в лицо бьет, глаза слепит, – говорил старый знакомый Егора, пожилой «сопровождающий», входя в дом Кузнецовых и сдирая с ресниц ледяшки. Вместо усов у него надо ртом желтая от куренья ледяная подкова. Когда он отогрелся, из-под протаявшего льда выступили его пышные усы. «Сопровождающий» скинул полушубок и стал рыться в сумке.
– Дождался ответа, Егор Кондратьич. Тебе письмо.
Мужики и парни столпились вокруг.
Это был тот самый человек, с которым прошлой зимой отправил Егор письма. С тех пор Егор встречал его много раз и все ждал ответа.
Не теряя осанистого вида, «сопровождающий» не торопясь перебирал письма.
– Вот не это ли? – протянул он рыжий конверт.
В сумке у него лежало несколько писем для крестьян, живущих по тракту.
В избу Егора слушать письмо собралось все поселье. Видя, что все бегут к Кузнецовым, пришли туда же ямщики и даже солдаты.
Письмо начиналось с поклонов и благословений.
– «Письмо ваше получили, за что шлем спасибо, – звонко читал Васька. – Хлеба нынче не уродились. Собрали хлеба мало. Лука Тимофеевич стал тысячником и кормит народ, раздает в долг. Нынче все мы в большом долгу. Уж хлеб брали у него. Бога молим за благодетеля. Как будем отдавать и чем, не знаем. Он что захочет с нами сделает».
Федор Барабанов остановил чтеца, многозначительно вскинул брови и помолчал, поднявши палец.
– А быстро же стали письма ходить, – заметил Тереха.
– Читай дальше, – велел Егор.
– «У нас нынче плохо с хлебом…»
– Это уж ты читал.
– Нет, это я дальше читаю, – отвечал Васька, державший прочитанное пальцем.
– Видишь ты, горе какое! – всхлипнула бабка Дарья, и лицо ее безобразно скривилось. Как бы желая скрыть свою горечь, старуха закрылась фартуком.
Долго еще читали письмо крестьяне, плакали, а потом смеялись.
– Агафон-то женился! Ух-хо-хо!.. На Марье! Гляди… Слыхал, а Маруська-то…
Все так развеселились, что парнишки, сидевшие в углу на дедовой кровати, решили, что чтение окончилось, и забренчали на бандурке.
– «А у нас другие лямки надели, пошли в город искать заработки. Напишите, как вы шли дорогой. И еще нам бы узнать про Амур. Лука говорит, что на Амуре люди живут с двумя головами, и мы не знаем, верно ли, и как вы там живете. Еще ждут войны, и на Каме наборы, говорят, начались…»
– От благодетеля Луки мужик из Расеи готов к людям о двух головах уйти, – заметил «сопровождающий».
– Звать бы их! Да сами не знаем, где жить будем, – со злом сказал молодой Кузнецов.
– Кто выживет-то, может, дойдет! – добавил дед. – Эх, жизнь!.. А тут, гляди, опять погонят…
* * *
Наутро вперед пошли лыжники пробивать сугробы, повели за собой подводу с вешками.
Обоз тронулся, звеня колокольцами. Снежные вихри еще ходили по релке, но пурга уж стихала. Сквозь волны снега, несущегося в выси, проступало солнце. Ветер мел снежную пыль, засыпал набело ямщикам складки дох и полушубков, порошил на лошадей, на их белую, в обледеневшем поту шерсть.
Уехали Федька, Петрован, ушли солдаты охраны.
На другой день в собственном возке с застекленным окном и с печкой с железной трубой в кожаном верхе явился в Уральское Петр Кузьмич Барсуков. Он глубоко возмутился, услыхав, чем пугал крестьян Телятев.
– Это глупости, конечно! – воскликнул он.
Но Барсуков сам очень расстроился таким известием. Мужики заметили это.
«Неужели что-то есть?» – думали они.
Барсуков говорил крестьянам, что быть этого не может, ни в каком случае людей, с таким огромным трудом устроившихся на новом месте, не выселят.
– Эта земля ваша по закону, – говорил Барсуков, а сам думал, что если речь зайдет о поддержании авторитета станового, то вся полиция будет заодно и, пожалуй, мужиков прижмут, может быть, спровоцируют на бунт. «Какая бессовестная полицейская выдумка! Даже один такой разговор Телятева – преступление, глумление над людьми, над их идеалами. Если мужики не станут платить становому, он найдет какое-нибудь средство вымогательства. Он пронюхал, что тут золото… Чего у нас не случается! Телятев – ехидна, от него всего можно ждать. Будет пугать людей насильственным переселением, требовать меха, золото. Станет развращать их, подавать худшим из них дурной пример».
Петр Кузьмич решил ободрить крестьян, дать им веру в собственную правоту.
– Я слыхал, Кондратьич, – сказал Барсуков за обедом у Егора, – что ты стал золото мыть.
Егору не хотелось признаваться. «Чем меньше люди будут знать, тем лучше, – думал он. – Дело все же незаконное».
– Нет, не мою, – ответил он твердо.
– Моет, а сам боится, – подавая к столу и улыбаясь, молвила Наталья, не расслышавшая, что сказал муж, и никак не полагавшая, что он может соврать.
– Выручает тебя жена, – весело оказал Барсуков. – Меня не бойся. Мне можно все оказать.
– А это вы про что? – спросил Кузнецов, как бы спохватясь. – Про прииск-то? Да в свободное время что же не мыть! – Он помолчал; степенно погладил бороду и добавил из гордости, желая показать, что ничего не скрывает: – Мы и зимой моем.
– Неужели и зимой? Я никогда не видел, чтобы мыли зимой.
– На прорубях. Черпаем песок и моем.
