– Вон там, там, позади, еще с версту будут.
– Тут, тут астрахански! Мы астрахански!..
– Миха-айла!.. Живой!.. Соколик ты мой! Не чаяла видеть! – кричала стрельчиха с берега.
С остальных стругов начали сбрасывать сходни, сбегали бывшие астраханские стрельцы, обнимали жен и детей.
– Го-го-го! Го-го-го!.. Держи, держи, обнимай его крепче, чтоб, чертов сын, больше за море не гонялся! – кричали казаки стрельчихам, в душе завидуя астраханским счастливцам.
– А мой-то где, мой? – кричала плечистая, дородная стрельчиха, расталкивая толпу так, что в стороны от нее рассыпались ярыжные и стрельцы.
– Пашута-а! Тут тво-ой! – гаркнул Чикмаз из толпы есаулов, окружавших Степана.
Прогибая дубовые сходни, разинский богатырь тяжелой поступью сам слетел вниз и, стащив с головы туркменскую баранью папаху, обнялся с семипудовой красавицей Пашутой.
– Ох-ти, томно мне! – простонала она и сомлела в его объятиях. Чикмаз, не долго думая, подхватил ее на руки и потащил на струг...
– Сходни сломятся! Сходни! Уронишь в воду! – с шутливым озорством остерегали его казаки.
И сам Степан Тимофеич с усмешкой глядел на сурового Чикмаза, который, осклабившись, как мальчишка, поставил на палубку струга свою Пашуту.
– Вот она у меня какая, Степан Тимофеич! – сказал Чикмаз.
– Батька, батька! Давай выходить! Все готово, уж пушки спускают... Митяй воротился с Федькой. Ждет воевода...
– Сергей! Эй, Серге-ей! Выгоняй со стругов ясырь!
– Бунчук наперед несите, бунчуки да знамена!..
– Раздайсь! Раздайсь! – кричали в толпе казаки, выстраиваясь в длинное торжественное шествие.
Народ теснился и медленно двигался по улицам, провожая Разина с есаулами к Приказной палате. По дороге казаки расстилали ковры от пристани во весь длинный путь, чтобы показать все богатство и пышность.
Свита Разина, его ближние есаулы, были разодеты. Жемчугом были унизаны козыри их зипунов и кафтанов, на руках сверкали кольца и золотые запястья, у иных вдеты в ушах бирюзовые или изумрудные серьги. Суровые, смуглые лица у многих от лихорадки покрылись болезненной желтизной. Но головы всех подняты, взоры смелы, поступь тверда. Все богаты, и видно, что каждый может платить за вино в кабаке горстью жемчужин или золотым персидским туманом, не требуя сдачи...
За ними несли отбитые в боях персидские знамена, дальше шли боевые друзья – корабельные есаулы и сотники, за есаулами – казаки с дарами: несли ковры, тигровые и леопардовые шкуры, шубы, шелка, бархаты, блюда, кубки, чаши; дальше везли вереницу пушек и, наконец, позади, связанных друг с другом длинными веревками за шеи, гнали закованных пленников.
Маша-стрельчиха стояла в пестрой многотысячной толпе астраханцев. Она хотела прорваться вперед. Ее притиснули и осадили:
– Куда?! Ишь разоделась! Не к вам атаман. Наш он, батюшка!..
– Все обиды ему снесем. Шаха побил! Уж управится тут с воеводской братией! – слышались голоса вокруг.
Разин шел – и толпа раздавалась перед ним. Стрельчиха стояла сама не своя: он шел прямо к ней, как к своей неминуемой судьбе. К самым ее ногам казаки расстелили красный ковер...
– Дорогу! – крикнул один из его есаулов.
Она отступила. У нее едва хватило сил поднять взгляд.
– Ты?! – сказал над ней Разин. Он стоял рядом с ней, величавый и пышный. – Ну, знать, не пошла в монастырь!..
У Маши словно прилип язык, вдруг пересохло в горле и помутилось в мыслях... Что делать? За ним? От него? Куда? Толпа подхватила и сжала ее, а Разин был уже далеко впереди, а мимо шли его казаки...
– Добра-то, добра! Царство целое купишь! – удивлялись в толпе на богатство разинцев.
– И все воеводам в дары!
– А ты сказывал: наш ватаман, не с боярами дружит!
– Ду-ура! С воеводой дружи не дружи, а дары неси...
– Богато даров!
– Небось и себе толику оставил.
– Себе оставил – и нам достанется!
– А тебе за что, ябедна крыса, воеводский хвост?!
– Пошто я хвост воеводский?
– По то! Нес бы ноги, покуда целы!
– Чего бьешь?! Чего бьешь?!
– То и бью – наша правда пришла, наша сила! Вам, приказным, больше на нашем брате не ездить.
– А я что?
– Ты посулы хватал, воеводе таскал, подьячая крыса...
– Дави их, братцы! – подбадривали казаки.
Толпа шумела и ликовала. Но стрельчиха не видела ничего.
Страшный озноб охватил ее плечи, так что даже в толпе враждебных оборванных людей пожалели ее, разодетую в шелк и соболя.
– Пустите купчиху вылезти из содома: вишь, бедную, треплет трясуха. Гляди, на глазах с лица спала! – заговорили вокруг.
И, не помня себя, вдова вырвалась в узкую татарскую улочку...
Ни бедняк, ни богач, ни самые бывалые люди, ни русский, ни татарин, ни в Астрахани, ни в Москве, ни в иных местах – никогда и нигде не видали такого богатства. Даже когда проезжал через Астрахань антиохийский патриарх, один из пяти владык православного мира, – даже тогда не сверкало все таким торжеством. Богатейшие купеческие караваны и посольства персидского шаха казались убогими перед этим великолепием.
Могуществом и повелительной силой дышало все существо Степана. Гордо подняв большую умную голову, с расчесанной надвое бородой, со смелым взглядом, устремленным вперед, с высокой богатырской грудью, шагал он в торжественном шествии. Казалось, что он может приказывать всем и силе его нет предела.
От самой пристани, с Волги, было видно высокое каменное строение Приказной палаты Астраханского царства. Над острыми коньками его кровли на длинных раззолоченных иглах высились резные золоченые петухи и кони, которые повертывались под ветром все в одну сторону головами. На башенках Приказной палаты стояли небольшие пушечки, и около них торчали одинокие пушкари, возле которых всегда, по указу нового воеводы, вился дымок фитилей, что означало готовность города Астрахани к обороне азиятского рубежа державы... Перед высоким каменным шатром большого крыльца день и ночь стояли четыре стрельца с бердышами. В верхних ярусах окон, еще по старинке, была вставлена слюда, а более широкие нижние окна сверкали веницейским стеклом.
Вся толпа, от пристани провожавшая Разина, из узких улиц влилась на просторную площадь перед Приказной палатой.
