Ознакомительная версия.
В этот момент послышался раздраженный голос Кауница, кричавшего:
– Если этот нахал осмелится прийти еще раз, так гнать его в шею.
Сначала Лахнер был огорошен этим возгласом, но потом понял, что Кауниц, взволнованный присутствием вблизи себя какого-то пока неведомого ему предателя, хотел внушить окружающим, что между ним и гренадером произошла какая-то размолвка.
IX. Еврей Фрейбергер
На улице Ротенштерн, в Леопольдовом предместье Вены, стоял старый одноэтажный дом с зарешеченными окнами и с тремя крокодилами, изображенными на фронтоне. От последних дом и получил свое прозвище «Дома трех драконов», под каковым названием он был известен во всем предместье, тем более что за ним было некоторое историческое прошлое – во времена турецкой осады все предместье выгорело, и только один этот дом остался целым и невредимым, хотя вокруг него бушевало море огня.
В двери этого дома долго и тщетно стучался Лахнер, никто не откликался, и дверь не открывалась.
Между тем неподалеку от дома на каменной скамье сидел юноша, в котором легко было узнать еврея, и безмятежно покуривал трубочку. К нему и обратился гренадер с вопросом:
– Вы не знаете, дома ли Фрейбергер?
– А что вам нужно от Фрейбергера? – ответил тот вопросом на вопрос. – Ведь он маленькими делами не занимается. Вы принесли что-нибудь для заклада? Ну так давайте сюда, я беру все, за исключением казенных вещей.
– У меня имеется дело к Фрейбергеру, – ответил Лахнер, – если его нет и вы знаете, где он, то сбегайте, пожалуйста, за ним, а я дам вам за это целый талер.
Молодой еврей немедленно протянул руку и, получив обещанное, стремглав бросился по улице. Прошло несколько минут. Лахнер уже начинал думать, что еврей просто обманул его, как вдруг увидал, что в конце улицы показался его посыльный в сопровождении какого-то странного еврея. Подойдя к Лахнеру, тот представился:
– Фрейбергер.
– Войдем в дом, – сказал Лахнер, – у меня имеется очень важное дело к вам.
– Так давайте поговорим здесь, – ответил старик, поглаживая свою длинную седую бороду, – я так же хорошо слышу на улице, как в доме.
– Согласен, – сказал Лахнер, – но сначала я должен убедиться, что вы действительно Фрейбергер.
Еврей протянул ему висевшую на часовой цепочке серебряную печатку, на которой было выгравировано его имя. Рассмотрев печатку, Лахнер показал еврею конверт, запечатанный печатью князя Кауница. Фрейбергер достал из кармана лупу и, тщательно изучив печать, сказал, хитро сверкнув своими умными глазами:
– Ну что же тут особенного? Тут изображен жертвенник, зажигаемый молнией. Мало ли у кого может оказаться подобная печать. Решительно у всякого, начиная с простого канцеляриста и кончая… самим канцлером.
Только теперь Лахнер решился вручить письмо еврею, так как из остроумного ответа Фрейбергера понял, что не может быть никакого сомнения в его личности. Фрейбергер сунул письмо в карман, отпер дверь дома и ввел гренадера в комнату. Там он прочел письмо.
После этого он снял перед Лахнером свою шапочку и сказал:
– Приказание высокого господина делает меня слугой вашей милости. Эй, Зигмунд, разведи-ка огонь в камине, чтобы комната согрелась. Этот солдат – мой гость, мой друг, мой сын; ты должен исполнять все, что он тебе прикажет. Ты поклялся мне в верности на могиле своей матери. Напоминаю тебе об этом, потому что все, что ты теперь увидишь и узнаешь, должно оставаться строжайшей тайной.
Зигмунд, последовавший за ними в дом, снял свой меховой кафтан и вышел во двор, чтобы принести дров.
– Прежде всего, – сказал Фрейбергер, – вам необходим майорский мундир. Вы получите точь-в-точь похожий на тот, который носит майор Кауниц. Мне только придется снять с вас мерку.
Старик взял шнурок и начал снимать мерку с гренадера.
– Разве вы портной? – спросил Лахнер еврея, видя, с какой ловкостью последний снимает мерку.
– Э, – ответил тот, – мы, дети Израиля, волей-неволей должны уметь делать все понемножку, если не хотим пропасть. А что я хорошо снимаю мерку, это вы сейчас же увидите на опыте. – Еврей отпер ящик стола, достал оттуда сверток с золотом и, пряча его в карман своего кафтана, задумчиво пробормотал: – Продолжить отпуск. Тридцать дукатов. Но если мне удастся устроить это с десятью, то я сэкономлю князю целых двадцать… Мундир, шляпа, шпага, портупея, парик, тонкое белье, часы, кольца, квартира, прислуга, кучер, карета, лошади и разные мелочи… Пятисот дукатов хватит… Оставайтесь с богом, друг мой, мы скоро увидимся.
Фрейбергер надел на голову треугольную шляпу, взял камышовую тросточку и бодрым юношеским шагом вышел из комнаты.
Зигмунд хлопотал около старомодного камина, и вскоре там весело заплясал огонек. Затем он пододвинул к камину стул и сказал Лахнеру:
– Присаживайтесь поближе к огню, а то вы не согреетесь. Вас никто не застанет врасплох, я запер двери за стариком.
Лахнер уселся на стул.
Зигмунд пододвинул к себе табурет и спросил после короткой паузы:
– Не желаете ли поиграть в карты для времяпрепровождения?
– Нет, – ответил Лахнер.
– А вы действительно сын моего хозяина?
– А вы действительно так любопытны?
– О да, клянусь Богом. К тому же мне никогда не приходилось слышать, что у Фрейбергера имеется сын. Если же это так и если вы действительно сын Фрейбергера, тогда мы с вами родственники, потому что отец Фрейбергера и мой дедушка были двоюродными братьями. Только не верится мне что-то. Вы так же похожи на еврея, как чеснок на картошку.
Лахнер хотел было дать резкую отповедь юному еврею, но в это время в дверь дома кто-то постучал. Зигмунд подбежал к окну и выглянул на улицу, после чего воскликнул:
– Господи боже! Да ведь это прекрасный барон, наш лучший клиент. Что ему нужно? Пройдите, пожалуйста, в ту комнату, я впущу его сюда.
Гренадер прошел в соседнюю комнату, но не прошло и пяти минут, как, заглянувши к нему, Зигмунд крикнул:
– Идите, идите. Прекрасный барон уже ушел, мы с двух слов покончили с ним, и я сладил недурное дельце. Идите, я покажу вам кое-что хорошенькое. – Говоря это, он протягивал ему небольшой футляр.
Лахнер открыл этот футляр и увидал там женский миниатюрный портрет, вправленный в золотую, усыпанную драгоценными камнями рамочку. Это было прелестное личико, которое сразу подкупало и располагало к себе.
– Как хороша эта женщина! – невольно воскликнул Лахнер, впиваясь взором в грустный, меланхолический взгляд голубых кротких очей.
– Может быть, – ответил Зигмунд. – Но оправа еще лучше. Художник мог польстить оригиналу, но ювелир не может солгать. Ну уж нет, господи боже, все это – самые безукоризненные камни чистейшей воды.
– Мне приходилось видеть немало портретов красавиц, – задумчиво продолжал Лахнер, не вслушиваясь в слова Зигмунда, – но ни один из них не производил на меня такого впечатления… Разумеется, эту женщину нельзя назвать красавицей в точнейшем, античном смысле этого слова. Строгий грек нашел бы, что нос страдает отсутствием надлежащей чистоты линий, что щеки чересчур впалы, что брови слишком жидки. И все-таки эта женщина нравится мне больше всех, когда-либо виденных мною в жизни и на рисунках.
– Если бы вас услыхал жених этой дамы, – сказал Зигмунд, – то он принялся бы колоть вас шпагой до тех пор, пока вы не пали бы мертвым. Ну, а я могу восхищаться этими дивными камнями, сколько мне будет угодно, и никто не приревнует меня к ним…
– Не знаете ли вы, как зовут эту даму?
– Господи боже, не могу же я знать все на свете… Постойте-ка, впрочем… Это – вдова… баронесса… Ах, господи… Ну, да Фрейбергер знает – спросите его.
– Должно быть, бедняжка много перестрадала. Во взгляде ее чувствуется великое страдание.
– Да, с ней случилась довольно-таки интересная история. Сейчас не могу вспомнить, что именно, но Фрейбергер что-то говорил, когда узнал от барона Люцельштейна имя его невесты.
– А, так жениха этой дамы зовут Люцельштейном?
– В обществе его чаще зовут просто «прекрасным бароном»…
– А к чему он принес сюда этот портрет?
– Он хочет получить у Фрейбергера денег в залог под него. Люцельштейн просит сотню дукатов, и я уверен, что старик даст эту сумму: портрет, ей-богу же, стоит того.
– Нечего сказать, любящий жених, который закладывает портрет своей невесты. Какая непорядочность.
– Ну, непорядочным никто не назовет прекрасного барона. Он живет сам и дает жить другим, но только его ум так же мал по сравнению с мудростью Соломона, как мал головастик в сравнении с китом. Почему он не вынул портрета из оправы? Да какую же ценность может иметь намалеванная женщина? За полталера я получу самый расчудесный портрет. Недавно в Фенрихсгофе был аукцион, и я видел там отличнейший портрет красивой женщины, который прошел за гульден. А портрет-то был с эту дверь.
Лахнер совершенно не обращал никакого внимания на болтовню еврея, но слово «Фенрихсгоф» заставило его насторожиться. Он вспомнил об обещании, данном им незнакомцу, товарищу по заключению в кордегардии, отыскать в Фенрихсгофе инструментального мастера Фремда, чтобы доказать невиновность незаслуженно пострадавшей женщины. Сначала он не мог исполнить это обещание потому, что уже на следующий день после ареста ему пришлось выступить с полком в поход, продлившийся целых два года. Вернувшись в Вену, он сейчас же отправился на розыски, но узнал, что Фремд умер в прошлом году, а его вдова с детьми выехала неизвестно куда. Драгоценное кольцо, подаренное незнакомцем Лахнеру, все еще было при нем, но он носил его не на пальце, а на ленточке, повешенной на шею, и это кольцо каждый раз напоминало ему о неисполненном обещании. Теперь болтовня юного еврея навела его на мысль, не удастся ли юркому Зигмунду разузнать, куда делась вдова Фремда.
Ознакомительная версия.
