Не дослушав его, Тиберий прошел в палатку Друза. Войдя и опустив за собой полог, он остановился — так поразил его тяжелый запах гниющего мяса, который не могли перебить даже курившие по углам палатки благовония в треножниках из бронзы. Вестовой Друза, находившийся тут же, испуганно глянул на Тиберия и поспешно стал зажигать дополнительные светильники, чтобы братья могли как следует рассмотреть друг друга во время этой печальной встречи.
Друз лежал на высокой постели, укрытый до половины простым солдатским плащом. Рядом с постелью стоял на подставке большой таз, полный ароматической воды, и валялись на полу бинты, выпачканные кровью и гноем. Дыхание Друза было тяжелым, как во сне, но он не спал. Узнав брата, он попробовал приветствовать его — чуть шевельнул обессиленной рукой.
Тиберий подошел к постели и сел на услужливо подставленный вестовым высокий табурет. Глядя на умирающего брата, который, в сущности, уже не был тем Друзом, что раньше, и никогда им снова не будет, Тиберий подумал, что, наверное, напрасно затеял эту сумасшедшую попытку его спасти. Рисковать жизнью, пробираясь по глухим тропам среди враждебных племен, а самое главное, навлекая на себя гнев Ливии, можно было ради живого и веселого брата, а не ради этого съедаемого гангреной полутрупа. Тиберий сомневался даже — видит ли его Друз, узнаёт ли. Повидав за долгую военную службу достаточно умирающих от этого гибельного жара, Тиберий знал, что их постоянный спутник — бред, и именно в нем такие больные ищут милосердного укрытия от суровой жизненной правды, которая для них всех одна, — скоро предстоит умереть.
Друз, однако, был в сознании.
— Пришла пора прощаться, Тиберий, — тихо, но ясно произнес он, — Прости, что не встретил тебя как следует. Завтра утром, — Друз попытался улыбнуться, — тебе окажут все почести… А возможно, и мне, в последний раз… Забавно, правда?
Тиберию пришло в голову спросить — для собственной убежденности:
— Ты принимал лекарства, которые послала тебе мать?
Теперь улыбка удалась Друзу лучше.
— Нет… Не принимал. Передай матери, что ее помощь не потребовалась. Я и без ее лекарств умираю.
— Нет! — крикнул вдруг Тиберий, сам не зная зачем, — Ты не должен умирать, брат! Надо скорее отнять ногу! И тогда ты можешь поправиться!
— Поздно, — прошептал Друз. Он пошевелил пальцами, и Тиберий понял: предлагает поднять покрывало и убедиться. Заранее чувствуя отвращение к тому, что сейчас увидит, он взял укрывавший Друза солдатский плащ за самый краешек и отбросил в сторону.
Увиденное оказалось даже хуже, чем он ожидал. Бедро было красно-синим, глянцевым, словно раздутым изнутри, а голень — совсем почерневшей, и видно было, что от нее уже начали отваливаться куски сгнившей плоти. Но это было не самое страшное. Страшнее всего было то, что и другая нога, и живот Друза темнели такими же синеватыми пятнами. Ему оставалось жить совсем немного, может быть несколько минут. Тиберий медленно и осторожно прикрыл брата плащом. Надеяться (если он и надеялся на что-то) больше не приходилось. Брат уходил навсегда.
Друз тем временем впал в состояние спасительного бреда.
— Ты все-таки пришла, мама, — прошептал он, глядя мимо Тиберия с такой умиротворенной нежностью, что Тиберий не удержался и испуганно оглянулся, будто Ливия и впрямь могла быть здесь. — Мы больше не станем ссориться, правда? — спрашивал Друз невидимую Ливию. — Ты ведь меня всегда любила, мама? Дай мне воды. Дай воды в той чашке, которую я тогда разбил, помнишь?
Неизвестно, что привиделось Друзу, только он вдруг дернулся всем телом, откидываясь назад, как от чего-то страшного, и мучительно застонал. Вестовой, приглядывавший за своим господином, понял, что разговор братьев закончен и теперь не будет невежливым, если он вмешается. Намочив белую тряпку в тазу, он принялся утирать Друзу горячее лицо.
Это не помогло, Друз больше не пришел в сознание. Он скончался через несколько минут все с тем же выражением застывшей муки на лице. Глядя на мертвого брата, Тиберий подумал, что если бы Ливия могла видеть сцену его смерти, то сцена эта была бы ей, конечно, неприятна, но все же вызвала бы у Ливии чувство определенного удовлетворения. Он подумал так — и дал себе слово отныне ни в чем не перечить матери до тех пор, пока она сильнее.
Назавтра в лагере была объявлена печальная весть.
Тиберий, приняв временное командование над всеми восемью германскими легионами, приказал вместе с погребальной процессией двигаться на зимние квартиры, к городку Майнц в верховьях Рейна. Но Друз, сказал он, там погребен не будет, Он лишь получит последние воинские почести, а потом Тиберий отвезет его тело в Рим.
В Майнце Друза приготовили к последнему путешествию. Обернутый в полотна, пропитанные специальным составом, он должен был в сохранности достигнуть Рима. Этому, однако, помогло не столько бальзамирующее вещество, сколько холодная погода, установившаяся на целый месяц, сколько и потребовалось Тиберию, чтобы медленным маршем добраться до столицы.
Он мог двигаться и быстрее, но не хотел, словно этот месяц сопровождения мертвого брата был для Тиберия последним месяцем относительной свободы, временем, когда не надо прятать своих истинных чувств, не надо отвечать на вопросы и вообще ни с кем разговаривать, если не хочется, не надо стараться казаться другим, а быть самим собой. Тиберий знал, что еще долго-долго, несмотря на печальные воспоминания, он будет считать этот месяц одним из лучших в своей жизни.
В Риме Август устроил для Друза не бывало пышные похороны. Видимо, наступала эпоха пышных похорон, сменившая эпоху строгости и величественного аскетизма. Обилие украшений заменило искренность чувств, а заслуги человека измерялись не размерами толпы, провожавшей его до погребального костра, а количеством жрецов, участвующих в ритуале, и количеством животных, приносимых в жертву.
На похороны Друза, однако, огромная толпа римлян собралась не затем, чтобы полюбоваться пышностью. Его любили в Риме, и смерть общего любимца, скосившая его в самом расцвете, потрясла всех. Даже Ливия, державшаяся в своем траурном одеянии с большим достоинством, вызывала у людей сочувствие. Многие открыто высказывались в том духе, что лучше бы ей было потерять старшего сына — Тиберия Нерона, так было бы справедливее и для матери, и для Рима. Прощальную речь над телом усопшего произнес Август.
Он воздал должное воинским подвигам Друза, его мужеству и гражданской доблести. По лицу императора было видно, что он и в самом деле переживает смерть пасынка. Всегда ведь в толпе найдутся, что будут стараться заметить некие признаки — выражения глаз, жесты, неосторожно вырвавшиеся возгласы, которые позволят дать событиям свое толкование. Но, как ни вглядывались особо придирчивые в лицо Августа, ничего, кроме неподдельного огорчения, разглядеть не смогли.
Больше повезло с Тиберием — и то всего нескольким зрителям из числа сенаторов, стоявших неподалеку от императорской трибуны. Когда Август, завершая свою речь, воскликнул: «Я молю богов, чтобы они сделали моих сыновей, Гая и Луция, такими же благородными и добродетельными людьми, каким был наш любимый Друз, а для себя лично прошу такой же достойной смерти, какую они послали Друзу», — было замечено, что Тиберий, до этого понуро стоявший рядом с Августом, ухмыльнулся, повел плечами и бросил быстрый взгляд исподлобья на Ливию.
Ливия также заметила взгляд сына, но его поведение в целом говорило ей, что если Тиберий и подозревает ее в причастности к смерти Друза, то никому об этом не собирается рассказывать. И его молчание — залог преданности и послушания. Ливию вполне устраивало такое положение. Она-то как раз знала, что в смерти Друза невиновна: лекарь доложил, что не стал давать больному приготовленное ею снадобье, так как в этом уже не было необходимости. Лекарь этот тоже больше никому ничего не расскажет. Но в душе Тиберия пусть живет страх перед матерью. «Нужно будет почаще приглашать сына к себе на обед, — подумала Ливия, — каждый съеденный за моим столом кусок будет куском балласта, придающего устойчивости кораблю нашего общего с ним дела».
7
Следующий год был ознаменован многими событиями — как радостными, так и печальными. Сенат наконец постановил месяц секстилий переименовать в август, что давно уже собирался сделать, но не мог из-за возражений самого Августа. В знак огромного уважения к супруге императора и в качестве хоть какого-то утешения в ее материнском горе сенат постановил также воздвигнуть мраморные изваяния Ливии в четырех общественных местах. Все эти решения сената были встречены народом с радостью.
Умер знаменитый поэт Гораций, любимец Августа и всего народа. Автор стихов и торжественных песен, известных каждому римскому гражданину, тихо скончался в своей сабинской вилле, ненадолго пережив Мецената, который и подарил Горацию эту виллу. Смерть двоих столь замечательных людей, бесспорно, нанесла Риму непоправимый ущерб.
