Ознакомительная версия.
У Лукинича перехватило дыхание, когда встретился глазами с тревожным, мятущимся взором Алены Дмитриевны. Потупившись, смотрел на ее руки, что, словно паутиной, покрылись от волнения красными полосами.
«Где твоя обида, Антон? Где гордость? Так бы и прижался губами к этим рукам и целовал, целовал их!»
Она первая опомнилась, обвила его шею руками, заплакала. Он гладил ее по плечам, спине, серебряным колокольчиком звенел в его ушах ее нежный голос…
Нет, она не виновата в том, что случилось! Она ждала… Ждала, когда и надежды-то никакой не осталось. Давно последние ратники возвратились с Вожи, а она продолжала каждый день ходить в Кремник – все выпытывала о своем суженом. На беду не встретила никого из тех, кто знал, что Антон был ранен. Все – и суровые бородатые кмети, и насмешливые безусые юнцы из княжьей дружины – в один голос твердили: «Лукинич погиб!»
Так прошло несколько долгих, мучительных месяцев. И вдруг мор! Заболели все ее родные – отец с матерью, младшие братики, сестренка. Она ухаживала за ними, даже приводила ведуна, пока не слегла сама. А когда пришла в себя, увидела чужие лица. Аленушку вывез из Загородья богатый сурожанин Елферьев, что давно приглядывался к пригожей девушке. Рискуя заразиться, поместил ее в своем доме и спас. Она осталась совсем одна, но идти за купца, хоть был он хорош собой и не стар, не хотела. «Чем прогневила я Господа, неужто и суженого, разумного, любимого, прибрал?» – плача по ночам, думала она. Елферьев хоть как был недоволен, но Аленушку, видать, любил крепко и потому терпеливо ждал. И лишь после битвы Куликовской дала она свое согласие и стала женой купца.
– Никого у меня не осталось, только ты, золотой, желанный… – рыдая, шептала Аленушка.
Он осторожно, чтобы не причинить ей боль – под кафтаном была кольчуга – прижимал молодую женщину к груди, вытирал ей слезы.
– Что ж делать, Антон? Что нам делать?..
Лукинич молчал. Да и что сказать ей? Если купец жив и возвратится в Москву, не быть им вместе. Если же Елферьева убили в Орде… Да что думать, загадывать, когда ждет их такое? Ордынцы у Москвы! «Думкой за горами, а смерть за плечами, как говорят, – мелькнула в голове печальная присказка, и стало на душе у него тревожно и страшно – не за себя… – Цветок мой лазоревый, Аленушка, поганым достанется!..» Склонился к ее лицу, не отрываясь, смотрел в покрасневшие от слез глаза. В неярком свете одиночной свечи они казались синими, бездонными, в них такая тоска… Надо подбодрить ее, бедную его Аленку, и он, слегка касаясь губами ее розового уха, тихо шепчет:
– Все будет хорошо, лада моя, вот увидишь…
Ее уста тянутся к его устам, покорно склоняется молодая женщина к любимому. Как сладок поцелуй после долгой разлуки! Вот уже и сердца щемить перестали… Нет, не расстанутся они больше никогда, никогда вовеки!
Небо на востоке посветлело. Скрытая тяжелым облачным месивом, занималась невидимая заря. Громко кричали петухи в кремлевских дворах. Они разбудили Андрейку, который спал в подклете купеческого дома. Было темно и тихо, едва светлело оконце в стене.
«Не иначе все ушли? За малого считают, корова их забодай!» – с досадой подумал отрок. Сбросив одеяло, соскочил с лавки, вышел в сени. Фыркая, плеснулся водой из глиняного барана-рукомойника. Торопливо оделся, натянул кольчугу, напялил круглый с шишаком шлем и взял свой лук.
Когда Андрейка миновал тревожную сутолочь Подольской улицы и вышел к кремлевской стене, было уже совсем светло. Кругом груды камней, бревна, копны сена, медные клепаные котлы с варом, деревянные ведра с водой. Снуют занятые своими делами хмурые, молчаливые люди. От вчерашних ликования и надежд беспечных следа не осталось. И хоть не слышно набата, а даль по-прежнему пустынна, Андрейку охватывает волнение. Одиноко стоит он, прислонясь спиной к Тимофеевской башне, никто не обращает на него внимания. Ополченцы тащат на стену бревна и камни, устанавливают тяжелые самострелы, кое-где на прясле разжигают костры.
«Видать, ордынцы снова гонят», – с тревогой думает отрок, но спросить у озабоченных сидельцев не решается.
Неподалеку на стене мелькнула сухонькая фигура отца, рядом увидел выборных, быстро поднялся по внутренней лестнице, стал пробираться к ним.
– Эй, посторонись! – кричит ему молодой крестьянин, рослый, плечистый малый, он один несет большое бревно. – Аль подсоби!
Андрейка помогает ему опустить ствол возле парапета.
– Панцирь? – тычет парень пальцем в его кольчугу.
– Нет, кольчужка. А панцирь… Вот у него, – показывает отрок на проходящего мимо старосту кузнецов Михайлу Петрова.
– Вишь, колец сколько!
– Двадцать тыщ, а в панцире и того больше – тыщ шестьдесят.
– Ого! А где взял? – любопытствует тот, щупая сильными большими руками железную ткань.
– Кольчужники мы, – солидно роняет Андрейка. – Брат Иван работал, а я подсоблял. С год целый… Тяжелая – фунтов тридцать весит.
– А у меня во… – вздыхает тот, разглядывая дыры на своем рваном зипуне. – Что поделаешь, сена нет, так и солома съедома.
– Пойдем носить, что ль? – поспешно предлагает Андрейка.
Поднявшись несколько раз с тяжелыми бревнами на стену, оба садятся отдохнуть.
– А что, Емелька, – обращается к новому знакомому отрок, узнавший его имя, – часом не слыхал много ордынцев гонит?
– Кто его знает? Бают, дюже много.
– Дозор зубовский, чай, вернулся уже?
– Вернулся… – вздыхает Емелька. – С дозора один воин токмо и вернулся. Да и тот, должно, помер.
– Ась? – не понял Андрейка. – Как один, а остальные?
– Убили нехристи всех до смерти, головы поотрубали. Тут такое было – страсть! А головы отрубанные в мешок сложили и за стену ночью подкинули.
– И Зубова голову тож?
– Должно…
Отрок стремглав стал пробираться к месту на прясле, где находились отец и Иван.
Однако разузнать подробнее не довелось. Возле Лукинича и выборных стояло несколько незнакомцев, которые, видимо, только что появились на стене. Одеты они были в долгополые серого сукна кафтаны, широченные штаны, на головах черные смушковые шапки. Необычный наряд их и странный говор привлекли внимание сидельцев, и подойти поближе Андрейке не удалось. Один из пришлых – плотный, средних лет, с длинными серебристыми усами на плохо выбритом загорелом лице – что-то рассказывал обступившим его москвичам, остальные, помоложе, молчали.
– Что за люди? – вслух удивился отрок, недоуменно таращась на незнакомцев. – Не ведаешь, Ширяйко? – увидев соседа по слободе, спросил он.
– Сказывают, дальние они – с Литвы аж.
– Не с Литвы, а из Киева, – поправил его кто-то.
– Вы, случаем, не купцы ль будете? – спросил Лукинич у пришлых.
– Колысь, казалы про нас – купцы… – с горечью усмехнулся длинноусый. – Только не как купцы мы тут. Поселиться в Московии с братом Терешком задумали, – кивнул он на одного из своих спутников.
– Прослышали мы, що люди русские с Москвы и других городов татар побили и ярмо басурманское скинули, от и подались сюда! – блеснув глазами, воскликнул тот. – Продали все – хату и лавку, що были в Киеве на Подоле, собрали обоз и поехали. Так нас на рубеже драбы литовского князя Корибута, що в Чернигове сидит, пограбили…
Москвичи с любопытством слушали рассказ киевлян.
– Да, любо было бы в Киеве когда-нибудь побывать… – вдруг мечтательно протянул Лукинич. – Ну, поведайте же нам про Киев, про житье там! – попросил он.
Многие из горожан и сирот, что обступили тесным кругом киевлян, о Киеве и не слышали, но участь близких по речи и вере людей взволновала москвичей. Да и судьбы их были схожи: киевляне томились под чужеземным владычеством, на москвичей шли несметные вражьи орды.
И потому, когда пожилой купец, которого звали Хома, умолк, сидельцы стали просить его, чтобы рассказывал о Киеве дальше.
Тот осторожно сдвинул на лоб баранью шапку (в ней были припрятаны золотые и серебряные талеры), раздумывая о чем еще поведать, поскреб пальцами бритое темя.
– И все ж, хоть захудал наш Киев под чужой владой, приезжают к нам на ярмарки купцы с ближних и дальних земель: ляхи, литвины, немцы, фряги, армяне, жидовины, московиты.
– А через Киев ходят в Крым, Львов, на Молдову московские, рязанские, тверские, новгородские гости торговые, – громко вставил Адам-суконник, который только что поднялся на прясло.
Хома лишь мельком на него покосился и продолжил:
– Только понаставили всюду – в каждом городе, на каждой речке – мытниц. На Днепре – в Речице, Черкассах, Киеве. На Припяти – в Пинске, Турове, Мозыре, Овруче. То ж на Десне, Соже, Березине. Это только литвины, а еще наши князи и бояре, що на службу литвинскую пошли, мытниц тоже понаставили. Пока доедешь, дывысь, а продать нечего.
– А торгуют нынче в Киеве чем? – поинтересовался Адам-суконник.
– Чем хошь торгуют. С Перекопа множество скота пригоняют, с Галича – билу соль, с Хаджибея чорну возят, с Москвы и Новгорода – мед, воск, железо, с Волыни – жито, фряги – шелк и сукна. На Житнем торге много комор купцов иноземных, а у пристаней днепровских собираются обозы по воде и сухопутью, там же барки и ладьи строят и лагодят.
Ознакомительная версия.
