— Не увольняю, граф. Ступайте!
Елизавета Петровна имела основания втайне ненавидеть австрийскую эрцгерцогиню Марию Терезию — королеву Венгрии и Богемии. За ее высокородное происхождение, которого не было у Елизаветы, рожденной бывшей прачкой, да еще и вне брака. И еще за не менее безупречное поведение в личной жизни, чем не могла похвалиться дщерь Петра Великого. Поэтому историей с Боттой она имела возможность хоть как-то унизить Марию Терезию, якобы вмешивающуюся во внутренние дела другого государства. Вот и поручила вице-канцлеру приготовить дипломатическую «пилюлю» эрцгерцогине: «Ишь ты, вздумала мутить народ в моей империи».
Начавшийся во второй половине июля розыск шел всю первую половину августа. Еще 17 августа на дыбу поднимали всех Лопухиных и Бестужеву и били кнутом, но ничего нового добиться от них не могли. Все главное было сказано ими до пыток.
А 19 августа на стол ее величества легла сентенция — приговор суда. Однако у Елизаветы Петровны не было времени читать и подписывать приговор, шли балы и маскарады. К каждому надо было готовиться, шить по нескольку платьев, костюмов, масок.
Лесток, как наиболее близкий человек к императрице, имел смелость дважды напомнить ей о подписи:
— Ваше величество, вы прочли сентенцию?
— Нет, Иоганн, еще успеется.
И наконец, вернувшись как-то уже под утром с одного из балов в хорошем настроении, она изволила потянуть к себе сентенцию. Бегло прочла ее.
— Всех Лопухиных и Анну колесовать да еще и языки вырезать. Мошкова с Путятиным четвертовать, Зыбину и Лилиенфельд отсечь головы, дворянина Ржевского высечь и написать в матросы. Кошмар! Дайкось перо, — кивнула императрица фрейлине.
Та умакнула перо в чернила, протянула государыне и придвинула поближе чернильницу.
— Приходится миловать негодяев, — молвила Елизавета Петровна. — Дарить живота им. Так, Лопухину и Бестужеву высечь публично плетьми, — бормотала Елизавета, строча внизу сентенции, — урезать языки, чтоб не болталось, и сослать в ссылку в Сибирь. Мошкову и Путятину довольно кнута, Зыбину плети и ссылка. Софью Лилиенфельд, пока не разрешится от бремени, не наказывать, а только объявить, что велено ее высечь плетьми и отправить в ссылку. Ржевского написать в матросы, не наказывая.
Размашисто подписавшись, Елизавета отбросила перо: «Фу-у-у».
Редко ей приходится так долго писать.
К 31 августа напротив Коллегий был воздвигнут эшафот, именовавшийся в тех документах «театром». И казни в том веке были самым желанным зрелищем для толпы. К этому «театру» сбегался почти весь город, и чем жесточе была казнь, тем интереснее для зевак.
И на этот раз выстроен помост, на котором плаха с воткнутым топором, корзина для голов отсеченных, столб с перекладиной, кнут и сам палач в красной рубахе до колен, с черным рукавом. Рожа красная, борода рыжая, широкая во всю грудь. Смотрит на толпу свысока и даже с оттенком презрения. Сегодня на «театре» он сам царь и бог и никто ему не указ, и оттого все с уважением и трепетом посматривают на него: «Не дай бог к такому угодить, господи помилуй, свят, свят».
К эшафоту привезли осужденных, и горластый подьячий, взобравшись на «театр», громко прочел приговор суда.
«Ага-а! — злорадствуют самые кровожадные в толпе. — И до графьев добрались».
Однако, помедлив, подьячий оглашает милость ее величества, и в ответ — вздох сожаления из толпы. Не часто графские головы отлетают.
Ну да что поделаешь, царица ныне жалостливая шибко. Даже врагов своих милует.
Первой на «театр» поднимается графиня Бестужева. В толпе шепотки: «Родственница самого вице-канцлера, а не помогло. Не заступился, видно».
Палач шагнул к ней одежду срывать для кнута. Графиня незаметно сунула в огромную лапу ката золотой крестик с бриллиантами. Тысячи глаз в толпе, а никто не узрел сего. Смиренно позволила Анна Григорьевна привязать себя к столбу.
Свистнул кнут палача, щелкнул выстрелом пистолетным, а оголенной спины графини почти не коснулся. Палач — большой мастер своего дела, сумел со свистом и щелканьем высечь графиню, почти не задев холеной спины ее, на которой и так красовались синие полосы еще от застенка. Поди отгадай, от кого они.
И язык графине палач «урезал» так, что и не задел его, отряхнул руку над корзиной, словно бросил туда что-то.
А когда поднялась на эшафот красавица Лопухина, в жилах которой наполовину текла спесивая немецкая кровь, не смогла утерпеть бесцеремонных рук палача, стала отбиваться вдруг, мало того, еще и укусила лохматую потную руку ката.
Озверел рыжебородый, сорвал одежду, едва не до колен оголив все прелести красавицы. Примотал к столбу несчастную и так отходил ее кнутом, что она и сознания лишилась. И все это под восторженные вопли зевак.
Пришла в себя Наталья Лопухина, когда кат полез в рот к ней язык вытягивать, да лучше бы не приходила. Под восторженный ор толпы отполоснул ей палач язык едва не под корень. Поднял кровоточащий комок над головой, вскричал весело:
— Кому язык нужен? Дешево продам.
А Лопухина опять была в памороках, и изо рта ее хлестала кровь прямо на помост «театра». Так не приходящую в сознание и стащили ее вниз.
Графине Бестужевой суждено было жить и умирать от голода и холода в Якутске. Лопухину с мужем сослали в Селенгинск, где и похоронила она его. Сама была помилована лишь Петром III и воротилась в Петербург сгорбленной, беззубой старухой, пережив не надолго свою царственную гонительницу.
Не удалось Лестоку притянуть к делу даже Михаила Бестужева, хотя и жужжал в уши императрице:
— Как так? Не мог муж не знать, чем дышит жена его. Не мог.
Однако у братьев Бестужевых нашелся заступник помощнее недруга лейб-медика. Фаворит Алексей Разумовский после жарких ласк с императрицей в постели сказал ей:
— Лизанька, не тронь ты Мишку с Алешкой. А? Гарные ж хлопцы.
А кто ж откажет возлюбленному? И императрица, чай, не железная.
— Ладно, Алешенька, спи спокойно, не трону я твоих гарных.
Но все же из обер-гофмаршалов Михаила Петровича уволила, а дабы не обиделся, вызвала к себе:
— Вот что, Михаил Петрович, надумала я послать тебя нашим посланником за границу в самое важное место.
— Куда, ваше величество?
— В Берлин, милый, в Берлин, — прищурилась Екатерина. — Сказывают, и Ботта там обретается. Глядишь, может, при встрече и морду ему набьешь.
— Как прикажете, ваше величество.
— В таком деле, граф, не приказа ждут, а поступают по-мужски. Если ты, конечно, причисляешь себя к таковым.
9. Наисовершеннейший монарх
Прусский король Фридрих II получил в 1740 году от отца своего Фридриха Вильгельма I прекрасное наследство — лучшую в Европе, отлично вымуштрованную армию, казну с 10 миллионами талеров и ни копейки долга. А еще и мудрый отцовский совет:
— Запомни, бездельник, ты должен иметь хорошее войско и всегда много денег, только в этом заключается слава и безопасность государства. Запомнил?
— Да, отец.
— Смотри же. — И старый король изволил впервые в жизни ласково потрепать щеку наследника. Однако тут же спохватился и этой же рукой отвесил сыну полновесную пощечину.
— За что, отец?
— Чтоб лучше запомнил.
У отца были основания сомневаться в способности чада продолжить его святое дело — собирание германских карликовых княжеств под одну корону. Именно поэтому он с шести лет отдал сына на воспитание офицерам, а чтоб привыкал он командовать, создал при нем роту из таких же мальчишек:
— Муштруй их. Гоняй. Учи. Наказывай.
Но сопляк не оценил отцовской заботы о его воспитании и в 16 лет надумал бежать в Англию. Узнав об этом, король приказал арестовать сына и двух его сообщников Кейта и Катте.
Их арестовали и вели в тюрьму, но Кейт, сбив одного из конвоиров, вбежал в ближайший двор и как сквозь землю провалился. Обыскали все подвалы, чуланы, чердаки, но так и не нашли беглеца.
После короткого следствия состоялся кригсрехт[36], поскольку и принц уже был офицером, военный суд приговорил обоих на смерть, инкриминировав им измену родине.
Мать Фридриха, София Доротея, и сестра Ульрика кинулись к королю и на коленях умоляли простить мальчика.
— Мальчик?! — с возмущением кричал король. — Он давно военный и должен отвечать по всей строгости. Как Петр Великий поступил с своим сыном-беглецом? Забыли? Вот и я своего бездельника суну в петлю.
Для Фридриха Вильгельма I Петр I был идеалом монарха. А раз «идеал» своего сына за побег казнил, отчего же он — прусский король — должен миловать своего?
— В петлю мерзавца!
И только серьезная угроза дочери покончить с собой, если будет казнен брат, смягчила участь Фридриха II, но только не сердце короля.
