Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Кодацкого и невольно протянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на раде решили послать в Мариенбург обоз; так как на купца больше всего походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он. Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают многие шляхтичи, Абазин было заспорил, но тут же махнул рукой:
— Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу.
Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в самый киевский коллегиум, и еще никак не мог к нему привыкнуть, то и дело порывался пригладить длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а теперь тщательно скрытый под париком.
Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись, тихонько мурлыкал песню. В конце концов Абазин не выдержал:
— Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сбивает с дороги, гляди, он ему уже шею натер.
Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили шагу.
— От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный с чего-то ослабел. Я сам их обучал в упряжке ходить, кто теперь на них ездить будет? Как, до вечера доберемся?
— Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра лежат, того и гляди какой-нибудь не выдержит и выберется наверх. Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили, говорил, будто у Вильги на именинах уже дня три гуляют. Погоняй поживее, не то как стемнеет, нас в крепость не пустят.
Едва солнце скрылось за острыми вышками костела, дозорные с башен Мариенбурга увидели большой купеческий обоз, медленно приближавшийся к восточным воротам крепости. У разводного моста обоз был остановлен стражей.
— Что везешь? — спросил низенький краснощекий поляк с аленьким вздернутым носом, как бы утопающим в жирных щеках. Не ожидая ответа, он ткнул саблей в мешок на переднем возу. Из дырки на землю тонкой светло-желтой струйкой потекло пшено.
— Разве пан не видит? — сказал Корней, затыкая дыру пучком соломы.
Подъехал Абазин, слез с коня и подошел к краснощекому, видимо, начальнику стражи. Старый полковник с поклоном снял с головы шапку и тут же снова надвинул ее на лоб.
— Товары, прошу вельможного пана, из Киева везем. Нам бы на ночь остановиться в крепости, сейчас на дорогах неспокойно.
— Какие товары? Куда?
— Пшено, кожи, шерсть — в Краков, вельможный пан, — снова прикоснулся рукой к шапке Абазин.
— Староста сейчас в гостях, некому разрешение дать и сборы взыскать за проезд.
— Если на то будет ваша ласка, мы раненько и уедем, сбор сдадим вам, а вы уже сами старосте передадите.
По лицу стражника видно было, что он колеблется: ему и хотелось взять деньги и было боязно. Все же жадность взяла верх. «Да и кому дело до какого-то обоза во время такой гульбы?» — подумал стражник.
— Езжай, — махнул он рукой. — Станете на базарной площади, да огня, смотри, не разводите.
Темнело. Абазин и Корней, сидел под возом и слушали вести, принесенные казаками, ходившими якобы осматривать город, а на самом деле — выведать, где сидит Палий, в каком месте стоят лошади, много ли стражи и где она расположена.
Начинать решили не раньше полуночи, когда в крепости пьяная шляхта уляжется спать. Дело чуть было не испортил какой-то подвыпивший драгун. Слоняясь по площади, он подошел к крайнему возу.
— Что, хлоп, товары нам Москва шлет? Везите, везите, теперь ваш царь с королем в дружбе. Из Киева?
— Да, пан, из Киева.
— А в мешках у тебя что?
— Пшено.
— Везите, везите, — драгун засмеялся, хотел повернуться, чтоб итти дальше, но зашатался и схватился за крайний мешок. Веревки на возах были уже отпущены, и ничем не придерживаемый мешок легко упал под ноги драгуну.
— О, да это…
В то же мгновение короткий вскрик прорезал ночную тишину…
Подбежали казаки с соседних возов.
Погонщик крайнего воза, держа в руках окровавленный кол и виновато озираясь, подкатывал под воз мертвое тело. Все это произошло молниеносно, и никто из поляков не обратил внимания на предсмертный крик драгуна.
Пропели первые петухи.
Палий ворочался с боку на бок, силясь заснуть.
В конце концов он забылся тревожным, тяжелым сном.
Ему приснилось, что он просунул руки сквозь решетку и какой-то человек пытается расклепать его оковы, ударяя большим молотом по наковальне. Обе руки пролезли через решетку не сразу, и неизвестный боялся повредить узнику руку. Наконец послышались удары молота по кандалам.
…В ушах еще раздавался стук молота о железо. Палий прислушался: нет, это не сои, тяжелые удары в дверь становились все сильнее, потом что-то треснуло, скрипнули ржавые петли и на стенах темницы дрогнул тусклый свет сального фонаря.
Палий поднялся, все еще не понимая, в чем дело.
— Семен! Батько! — послышались голоса.
Его обступили, обнимали, целовали.
— Корней! Сынку! Яков! Откуда вы взялись? Вот так сон!
— Потом, хлопцы, потом. Еще наговоримся и нарадуемся. Пошли, Семен, пока казаки в городе сполох поднимают. Э, да ты в кандалах!.. Что ж нам с ними делать? Айда, хлопцы, за ключами, а мы подождем возле входа.
— Комната региментария наверху, по ступенькам направо, — бросил Палий вслед Семашке и устремившимся за ним казакам.
Панские покои были заперты, казаки дружно навалились плечами на двери и ворвались в комнату. Семашко, не останавливаясь, кинулся дальше, в спальню региментария. Здесь гулял ветер. Семашко подбежал к окну и глянул вниз: с подоконника свисала веревка, по которой спускался кто-то в белом, упираясь ногами в высокую, чуть покосившуюся стену.
Семашко саблей перерубил веревку, но беглец был уже у самой земли и, сразу же вскочив на ноги, скрылся в темноте сада. Казаки тем временем обшарили все уголки — ключа нигде не было. Наконец кто-то догадался и ударил каблуком по ящику дивана. Тонкое резное дерево треснуло, и все увидели на груде бумаг связку ключей.
Отборные драгунские лошади мчали их по освещенным улицам города. В одном месте всадников едва не завалило обломками пылающего костела, рухнувшего как раз, когда казаки поравнялись с ним. Пришлось возвращаться и объезжать пожарище по каким-то глухим, темным переулкам. Когда, наконец, выбрались за ворота, там все уже были в сборе и с нетерпением дожидались Палия. Не теряя времени, двинулись дальше по той дороге, по которой, как сказали казаки, отправился вперед Абазин с захваченными в крепости пушками.
Ехали до утра. Остановились в каком-то панском фольварке, чтобы дать отдых лошадям. Однако долго оставаться здесь было опасно: по пятам шла собранная Дружкевичем погоня. Не хотелось бросать пушки, а везти их становилось все труднее и труднее. Тогда стали по дороге заскакивать в поместья и менять лошадей. Но и это не помогло, потому что к Дружкевичу по пути присоединялись окрестные шляхтичи, давая ему свежих коней.
До Фастова было совсем близко, когда вдали на холме показалась погоня. Тогда Палий, обогнув с юга Барахтянскую Ольшанку, свернул с дороги и пошел напрямик по болотам. Лошади с трудом вытаскивали ноги из вязкой грязи, а колеса пушек утопали по самые оси. Одна из них совсем застряла, когда переезжали грязный, заболоченный ручей Раковку. Пушку пришлось бросить, так как чуть сзади, слева, на старом полуразрушенном валу, что тянулся по полям до самых Мытниц, замаячили фигуры конных рейтар и драгун. Палий свернул еще левее, обходя высокую могилу, которая почему-то называлась Поганой и была расположена близ другого вала, шедшего параллельно первому.
Въехали в лес. Болото кончилось, и лошади пошли быстрее.
Близился вечер, в сумерках окружающая местность казалась зловещей. В лесу казаки увидели еще две могилы, чуть пониже Поганой, но когда спустились в яр, стали то и дело натыкаться на небольшие, заросшие кустами давние холмики. Кое-кто украдкой крестился, пришпоривая коней, чтобы поскорее миновать это заклятое, как говорили казаки, место. Не было ли оно полем многолетних военных сражений, не об этом ли говорили и два обойденные казаками высоких вала?
