И – я растерялся. Обрушились в единый миг все мои долгие упования.
– Если вы видите невозможность разгромить масонов тотчас, подумайте, нельзя ли расколоть их силы так, чтобы одних использовать против других?
– Вряд ли, – сказал государь голосом упавшим, – ведь вы сами говорите, что сие многослойный пирог, а самый пирожник незрим… Как вам, вероятно, известно, я и сам состою в ложе, но совершенно не представлял, да, признаться, и ныне не хочу допустить, что она столь преступна… Мог ли я прежде с успехом ополчиться на них, если надо мною, как вы говорите, был постоянно занесён их меч? Я бы «случайно» умер, как многие монархи, и на том окончились бы все мои начинания!
– Болезнь зашла слишком далеко. Доколе, однако, в народах жива хоть капля достоинства и ума, никто не заставит их служить преступной шайке заговорщиков…
Я говорил почти уже по инерции. Прошпектива борьбы с Орденом, всегда для меня ясная, вдруг затмилась и пропала.
– Всенародный гнев обращён злоумышленниками против вашего величества. Как переменить направление гнева? Как рассеять его между многими?
– Всем выгоднее, чтобы отвечал только я один!
Государь не договорил: в кабинет входили приглашённые им царедворцы. Непроницаемые, важные лица, уверенные движения.
– Где генерал-полицеймейстер Корф? – спросил государь у вошедшего последним Гудовича.
– В Петербурге, где же ещё, – невозмутимо отвечал Гудович. – Он ещё вчера испросил на то ваше согласие.
– Разве?.. Он знал, для чего просит…
Совет был кратким. Государь в немногих словах объявил собравшимся о том, что ему известно.
Все молчали. Я догадывался, что каждый из вельмож знает о заговоре и среди них нет уже ни единого, кто близко принимал бы сторону государя, что всякий теперь про себя озабочен, как бы поискуснее да похитрее выбраться из неловкого положения. «Быть может, и государь подозревает о том, – подумал я, – но разве возможно ему признаться? Он вряд ли уже способен даже наказать ослушника…»
Положение государя было действительно очень сложным. Его внутреннее одиночество не вызывало сомнений.
– Я могу представить себе, чего хочет армия и лейб-гвардейцы, – вновь заговорил государь. – Я могу представить себе, чего хотят иностранные дворы, взбешённые переменою в нашей политике Я могу представить себе, чего хочет духовенство, но объясните мне, друзья, две вещи: чего хотят российские бояре? И чего хотят наши братья-масоны, участвующие в заговоре?
Лучше бы он не упоминал о масонах – голос его сделался при сих словах жалобен, в нём прозвучала слабость, тотчас отмеченная сановниками.
– Чего хотят бояре? – хрипло повторил старый фельдмаршал Миних. Он всю жизнь пускался в самые рискованные предприятия и настолько привык к интригам, что даже не попытался из приличия хоть капельку перемениться в лице. Белые букли обрамляли сизое его лицо. Клюзы ноздрей и загнутая вверх прусская коса, которую он стал употреблять, пожалуй, позже всех в империи, придавали старику вид матёрого разбойника. Впрочем, таковым он, несомненно, и был. – Российские бояре не представляют самостоятельной партии и без толчка со стороны не решатся протестовать, даже если их возьмутся пороть плетьми за будущие проделки. А хотят они того же, чего хотят бояре всего света сохранить, упрочить своё собственное положение. Идти в европейский поход они решительно не хотят, и, я полагаю, именно они пустили слух, что в случае похода Москву разграбят татары. Они, конечно, сделают выбор в пользу сильнейшего, отчего вашему величеству необходимо поскорее изыскать средство сделаться сильнейшим!
Все молчали. Никто не посмел даже обсуждать сие издевательское пожелание.
– Надо срочно послать в Петербург верных людей, – промолвил наконец канцлер Воронцов. – Отрядить их также в полки, которые подходят к Петербургу ввиду предстоящего похода… Что же касается масонских лож, они торжественно обещали верность трону и более всего, как мне известно, сторонятся политической деятельности… Если даже в числе заговорщиков мы вскоре услышим имена тех, кто состоит в ложах, сие не даст нам никакого повода обвинить масонский орден. Он не может отвечать за своих членов: они вольны сами избирать политическую линию деятельности!
Государь, не поднимая глаз, нервно потирал руки и хрустел костяшками пальцев. Ему тоже нельзя было отказать в проницательности, по крайней мере теперь, когда на карту была поставлена его судьба.
– Кто считает, что заговорщики уже взяли верх, глубоко ошибается, – промолвил он вдруг со злорадной усмешкой. – Сколь ни слабы русские бояре, они не пожелают иметь над собою чистокровную иноземку. Им надоело постоянное иноземное иго, им наскучила постоянная роль лакеев при чужом застолье!
– О сём предмете их не будут вовсе и спрашивать, – возразил фельдмаршал Миних. – Сам Пётр Великий заклинал на смертном одре своих друзей-иноземцев присматривать за Россией, как за бедною вдовой! Он предчувствовал, что она надолго осиротеет!
Государь пропустил мимо ушей сию бестактную и весьма двусмысленную речь.
– Я буду сражаться до конца, – сказал он. – Я до конца доиграю роль, навязанную мне провидением. Каждый, кто дал мне присягу, возьмёт в руки оружие. А коли не возьмёт, будет жестоко наказан. В конце концов, у меня наберётся до трёх тысяч голштинцев, которые не изменят мне ни при каких обстоятельствах. Я полагаю, и мой друг Фридрих быстро придёт на помощь, едва я попрошу его. Так ли я мыслю, барон?
Прусский посол Гольц встрепенулся, словно задремавшая птица.
– Именно так! Но слишком огромны расстояния, а времени у нас недостанет и для того, чтобы спокойно посмотреть хотя бы ещё одну прекрасную комедию.
И сию дерзость принуждён был пропустить государь мимо ушей.
Как переменился воздух, которым мы дышали! В мгновение погасла звезда, коей только что поклонялись, поголовно стоя на коленах.
Не ведаю, что за чувства обуревали государя, но даже отдалённый холод в речах царедворцев поверг его в ещё большую растерянность – он стал заискивать перед ними, не понимая, что у вчерашних рабов господину никак не добиться милосердия унижением, ибо они требуют унижений столь же беспредельных, в каковых провели жизнь сами.
Государь не выказал возмущения, даже когда ещё один верный ему офицер, чудом прорвавшийся из Петербурга сквозь расставленные на дорогах пикеты и насмерть загнавший при этом свою лошадь, рапортовал, что главные устроители переворота – граф Панин, обер-гофмейстер и дядька великого князя Павла, братья Орловы, генерал Вильбоа, передавший в руки Екатерины всю артиллерию, и генерал Корф, парализовавший своими приказами огромный полицейский корпус в самый решающий момент. Все порушители присяги были известными масонами, как и те, которые остановили с запозданием выступивший кирасирский полк, арестовав верных государю офицеров, коих число оказалось до смешного ничтожным.
Жалуясь на головную боль, государь велел подать в кабинет вина и жадно выпил бокал, будто желая хмелем вернуть крепость духа. Никто из вельмож, однако, не последовал его примеру.
Говорить было как бы вовсе не о чём. Пётр Фёдорович заторопился в Петергоф и прибыл туда с избранными лицами около полудня. Две роты голштинцев возводили уже укрепления, заняв территорию зверинца и ожидая подвоза пушек. Я сам позднее видел новейшие единороги,[103] влекомые упряжкою в шесть лошадей.
Государь попытался разыграть шутку: забегал, как мальчишка, по комнатам дворца, громко звал Екатерину Алексеевну, но неуместность затеи была столь очевидна, что фельдмаршал Миних одёрнул его. «Ваше величество, – сказал он, – свите известно про все обстоятельства, так что никто не засмеётся, сколько бы вы ни шутили».
Между тем стали возвращаться некоторые из посланных ещё прежде лазутчиков, донося, что по всем дорогам заговорщиками расставлены караулы и они задерживают приверженцев императора, а голштинские драгуны, въехавшие в город для распроведания обстановки, взяты в плен.
Мало-помалу вырисовывалась картина исподволь подготовленного заговора, когда мятежники беспрепятственно захватывали власть, а большинство людей даже не понимало, что происходит.
Накануне выступления, будто по мановению волшебной палочки, во всех полках было устроено обильное винопитие. И утром, когда гвардейцы начали присягать Екатерине, беспорядочное винопитие продолжалось, так что к обеду солдаты и многие офицеры были безобразно пианы. Они громили винные погреба, врывались в шинки и трактиры, требуя бесплатно водки и пива. Подлый народ, увязавшись за ними, бражничал сверх всякой меры, как если бы приближался конец света.
Впрочем, люди ожидали и прибыли от переворота, невольно оживившего надежды. Повсюду раздавались крики: «Долой иноземцев-кровопивцев! Бей новую татарву! Освободим русскую землю от находников!» Подобные настроения подлинно владели народом. Недаром были разграблены иные из лавок и магазинов, коими владели иноземцы. Гренадёры схватили царёва дядю принца Георга Голштинского на улице, вытащили из кареты, избили и заперли в подвале собственного дома. Дом же совершенно разграбили. Таковая же участь постигла и некоторых других вельмож, так что заговорщики, дабы пресечь невыгодное для себя развитие событий, немедля сочинили и разослали приказ о воспрещении бесчинств под угрозой смертной казни.
