Несколько человек наблюдали за Матиасом – вероятно, ветераны, – но даже самый тупой из них понимал, что госпитальер зарежет его, как поросенка, а самый лучший не знал, что противопоставить Тангейзеру. Да и что умеют ветераны, кроме как держать строй?
Капитан Гарнье лежал в десяти шагах от него и стонал под весом лейтенанта Бонне. Иоаннит подошел, поставил ногу Бонне на грудь, выдернул из его тела стрелу и сунул себе за пояс. Отбросив лейтенанта ногой, рыцарь посмотрел на стрелу в паху Бернара. Древко торчало из его тела не больше чем на фут. Стрела отскочила от тазовой кости и пронзила кишечник. Рана смертельная, смерть капитана будет мучительной и станет уроком для всех остальных. Матиас посмотрел Гарнье в глаза, но тот не видел и не чувствовал ничего, кроме боли. Тангейзер поднял алебарду вертикально, обеими руками, и вонзил ее острие в рот Бернара, пригвоздив его затылок к бревнам настила.
После этого госпитальер посмотрел на тех, кто еще не обратился в бегство, и вытащил меч. Остальные ополченцы повернулись и поспешили к узким переулкам Вилля. «Пилигримы» на берегу тоже побежали: они торопливо удалялись на восток, мимо вытащенных на берег лодок.
Тангейзер вернулся к пристани и прикончил четверых недобитых раненых, которые ползали по алой крови, словно кающиеся грешники у алтаря какого-нибудь мексиканского храма. Он подобрал два своих кинжала, стряхнул с них кровь и убрал в ножны. Потом рыцарь поднял с земли шапку, вытер брови и глаза, снова бросил ее и подошел к клетке с мертвыми обезьянами.
Она по-прежнему лежала на боку, и крошечные, изящные существа сбились в кучу. После жаркого и влажного дня их тела превратились в сплошную массу с множеством голов и конечностей, похожую на шкуру сказочного чудовища.
Матиас подтащил клетку к дальнему краю причала. Ее дверца занимала всю стенку, и он, перерубив петли, наклонил клетку и вывернул ее содержимое в реку.
Площадь была пуста. Причал, берег и заграждение тоже.
Если все считали его сумасшедшим, у него не было оснований спорить с этим.
Он вложил меч в ножны.
С другой стороны причала, выше по течению, на берег спускалась лестница. Тангейзер сошел по ней и забрел в реку, пока вода не дошла до колен его высоких сапог. Наклонившись, он прополоскал руки, а потом соскреб засохшую кровь с волос на руках, плечах и груди. Плеснув несколько пригоршней воды в лицо, он погрузил голову в воду, вычесал сгустки крови из волос, и течение унесло их. В конце концов рыцарь сжал себе шею ладонью и выпрямился.
Теперь он готов присоединиться к маленькой компании настоящих людей в ялике. Если его примут.
Поднявшись на причал, Матиас посмотрел на них.
Его жена стояла на корме, повернувшись к нему. Горящее дерево и древесный уголь создавали оранжево-красную стену у нее за спиной, а река выглядела как расплавленное золото с серебром. Карла была похожа на сказочный дух, поднявшийся из глубин реки. Над ней висела полная луна, и госпитальер не видел ее лица. Она высоко подняла Ампаро.
Он пришел в Париж, чтобы найти жену, а увозит с собой еще и дочь.
Тангейзер вдохнул полной грудью.
Несколько дочерей. Почему бы и нет?
И он прощен.
Рыцарь пересек причал и ступил на окровавленное заграждение из лодок. В первом плашкоуте он выдернул из трупа стрелу, во втором нагнулся, чтобы вернуть окровавленные стрелы в колчан и взять лук Алтана.
За его спиной послышалась размеренная поступь солдат, привыкших ходить строем.
Шесть швейцарских гвардейцев направлялись от Лувра к пристани.
Иоаннит не мог понять, что чувствует. То ли он слишком устал, чтобы бежать, то ли слишком устал, чтобы драться…
Гвардейцев было не шестеро, а пятеро. Округлая фигура отделилась от них и склонила голову. Арнольд де Торси. Он махнул гвардейцам. Стефано, командовавший отрядом, указал на разбросанные по причалу трупы. Его подчиненные составили алебарды пирамидой, разбились на пары и принялись сбрасывать убитых в реку.
– Тангейзер, – сказал Арнольд, – когда-нибудь вы доиграетесь.
– Король уже в постели? – поинтересовался в ответ мальтийский рыцарь.
– У его величества был трудный день. Нет нужды и дальше испытывать его терпение.
Матиас посмотрел на гвардейцев, ноги которых скользили по залитым кровью доскам.
– Могила предателей, – сказал де Торси. – Они не защищали интересы его величества.
– Я тоже.
– Но вы и не клялись.
– Наш юный подопечный, Юсти, мертв.
– Я видел всё с башни.
– Завтра будет хуже.
Арнольд не ответил.
– Удачи, друг мой, – сказал госпитальер. – И прощай.
Ему пришлось напрячь мышцы ног – лодка под ним закачалось.
Заграждение было прорвано.
Повернувшись, Тангейзер увидел, что в третьей лодке Гриманд перебросил ноги через борт. Позади него плыла горящая баржа – течение сносило остаток заграждения к левому берегу. Матиас побежал к нему.
– Мой Инфант! – крикнул он на бегу.
Плечи Гриманда дернулись, и он швырнул свое непослушное тело в реку.
Глава 43
По ком выплаканы глаза
Матиас собрался было вернуться к ялику, но вдруг остановился. Карла поняла, что он намерен пойти назад. Необходимости в этом не было, но он все равно повернул. Итальянка взяла свою дочь у Эстель и прижала ее к себе. Ребенок, которого они с Тангейзером зачали, давал ей силы смотреть, как в пятидесяти ярдах от нее ее любимый человек купается в крови.
Охвативший его приступ безумия и жажды убийства потряс детей, даже Паскаль. Все они думали, что знают его, были уверены, что им уже известно, насколько он кровожаден. На мгновение Карлу тоже охватил ужас. Ей было плевать на убитых, окровавленные груды которых оставлял за собой ее муж – Карла верила, что они попадут в ад, – но Матиас убивал их не ради справедливости или веры и не для того, чтобы защитить заграждение. Он убивал их потому, что они были там и потому, что он мог это сделать. Таково его призвание. И это внушало страх.
Повернув назад, мальтийский рыцарь заставил ее страдать. Карла не могла не бояться за него, но у нее уже не было сил для страха. Атака длилась всего минуту, а от врагов поле боя очистилось минуты через три, но это были невероятно долгие минуты. Матиас шел среди окровавленных тел – его влажная, черная от чужой крови кожа блестела в лунном свете – и добивал раненых, словно его оскорблял сам факт, что они еще живы. Карла понятия не имела, что он выбросил из клетки и почему так важно было предать ее содержимое реке, и когда Эстель произнесла эти вопросы вслух, ответить на них не смог никто из сидевших в лодке.
Потом графиня смотрела, как ее супруг моется в реке. Она пыталась сдержать свою любовь к нему, такую глубокую, что боль от нее была сильнее родовых схваток. Плечи ее затряслись, и по щекам покатились слезы. Мужчина, которого она любила, был повенчан с кровопролитием. И никакие ее чувства не изменят этого факта. Он произнес эту клятву верности задолго до того, как осознал ее смысл, когда люди, подобные тем, что теперь лежали мертвыми на берегу, отняли у него ту жизнь, для которой он родился. Возможно, Карла плакала именно поэтому – в той, другой жизни, у нее не было бы ни Матиаса, ни Орланду с Ампаро, ни счастья, которое она не променяла бы ни на что на свете. Даже на покой для мятущейся души Матиаса.
И у нее не было никакого права осуждать его ярость, потому что без этой ярости он никогда бы не принадлежал ей, а она ему, и если она не может любить его таким, какой он есть, значит, она вовсе не заслужила любви.
Дети тоже плакали, и у них были на то свои причины. Все лили слезы вместе с ней, кроме бедного Грегуара, который стонал на своем чепраке, погруженный в наркотический сон. Орланду не плакал, но он уже не был ребенком. Он поцеловал Карлу, вернул ей шарф, выслушал ее благодарность, сел на среднюю скамью рядом с Паскаль, и больше графиня с сыном не сказали друг другу ни слова.
Ампаро тоже не плакала. Она не спала, но, похоже, ничуть не удивлялась и не расстраивалась из-за окружавшего ее горя. Малышка не отрывала взгляда от матери. Карла улыбнулась ей.
Она увидела, как Матиас выходит из реки и поднимается на причал. Он посмотрел на нее, и хотя итальянка не могла видеть лицо мужа, его поза выражала притворное раскаяние. Карла встала и подняла Ампаро над головой. Над рекой. К луне.
Груз притворства словно свалился с плеч ее мужа. Он шагнул на плашкоут.
Графиня опустила ребенка. Послеродовые схватки заставили ее сесть и подождать, пока утихнет боль. Вместе с болью ушли и остатки слез. Карла чувствовала, как на нее наваливается невероятная усталость, но старалась не поддаваться ей. Она увидела швейцарских гвардейцев. Тангейзер повернулся к ним, и страх вспыхнул в ее душе с новой силой.
Пятеро швейцарцев были опаснее нескольких десятков ополченцев, и Карла не исключала, что муж может вернуться и вступить в схватку еще и с ними. Но гвардейцы принялись сбрасывать трупы в воду, и госпитальер пожелал их командиру удачи. Послышался скрип, словно железо скользило по дереву.
