В тихом воздухе лагерный дым не покидал место стоянки. Скоро дым вместе с ночным туманом от Гебра утопит ромеев в бледном озере покоя и сна.
Походный князь Ратибор, и старый Крук, покинувший для нападения на империю и князь-старшинство в бывшем роду изменника Плавика, и все другие старшие, на ком лежал ответ перед Росью за целость войска, не с легким сердцем переступили имперскую границу. У себя россичи успели отдохнуть от каждолетнего страха перед Степью. Ромейская империя по-прежнему мнилась каменной громадой, в которой на золоте и сам в золоте сидел базилевс Теплых морей, охраняемый непобедимым войском-легионом.
Десять лет князь Всеслав размышлял о походе на империю, десять лет засылались лазутчики к уголичам, к тиверцам и возвращались к князю с невесомой добычей рассказов о ромеях.
Хорошо в бою старому, опытному всаднику, когда под ним молодая лошадь. Он и удержит ее пыл, и направит по своей воле. Ратибор вел сотни молодых россичей, полных силы, задора, удали. Победа под Новеюстинианой убедила войско в превосходстве над ромеями. Тут-то и нужно крепче взять в руки поводья.
С осторожностью, в которой жил страх перед неизвестным, Ратибор вступил в битву с легионом Геракледа. Он зорко следил за ромеями, когда они шли к смертной для них поляне.
Мощно они шли. В твердых доспехах, в твердом строю. Храбро стояли под стрелами. Храбро хотели напасть, верен был их порыв. И вдруг они сразу сломались, как гнилой сук. И своих потом предали. Правду говорил Малх: у ромея сердце подточено, как червивое яблоко. Империя – золотой плод, твердый только снаружи.
Шесть тысяч имперских солдат легли спать в открытом лагере. Место удобное, открытое место.
Когда засветились звезды, Ратибор пошел с сотниками, с полусотенными старшими разведывать подходы к ромеям.
Были с походным князем старые товарищи Мстиша, Мужко. Был седоусый Дубок, давнишний воевода былых илвичей, ныне неотделимых от россичей.
Из молодых сотников Ратибор выделял Мала. Кощей-нянька князь-старшины Велимудра вырос в ладного воина.
Ощупывая землю, примечая пенек, кустик, деревце, росские старшие так близко подходили к ромейским сторожевым, что могли бы живьем заарканить.
Россичи умели красться мышью, умели скрадывать настоящую дичь. На том росли.
С тех времен, когда человек стал селиться в равнинах, волк научился по ночам подходить к жилью. Издавна собака знала, что человек в темноте для нее плохой защитник. Чуя ночью сильного и умного врага, собака отступала.
Перед рассветом волки уходили. Собаки смелели, но еще не решались покинуть ограды жилищ.
В этот час – между волком и собакой – росские сотни, ведя коней в поводу, копились на опушках к югу от имперского лагеря.
Заботой префектов провинций в обе стороны от имперских дорог от кустов и деревьев очищались полосы в несколько стадий. Путешественники лишались тени, зато вырубка леса мешала злоумышленным подданным устраивать засады на подданных законопослушных. Горы служили убежищем разбойников-скамаров, которые иногда нападали даже на караваны, следовавшие под охраной солдат.
Патрикий Кирилл отвел легионам лагерь вдоль Гебра, за чертой имперской дороги, которая послужила границей для ночных караулов.
Летняя ночь коротка. Солдаты спали под охраной дремлющих постов.
Светает. Уже различаются пальцы рук. Видны сторожко поставленные уши лошади. Глаз коня темен как ночь. Рука ложится на конский храп, готовясь сжать ноздри, чтобы лошадь не выдала ржанием.
За дорогой зажегся первый огонек. Ромейскому повару не спится, он раздувает угольки, спрятанные с вечера под золой.
Шепотом передается слово приказа. Медленно поднимается нога. Носок нашел стремя. Толчок – всадник в седле. Лошади переступают волнуясь. И поджимают задние ноги, готовятся.
Вот и княжой свист, от которого сейчас посыплются листья с ромейских деревьев.
Вздрогнули караульные. И страшные, причудливые сны мгновенно явились перед закрытыми глазами вольно дремлющих легионеров.
Над рекой лежал туман, туман закрывал фракийскую низменность, и лагерь казался берегом Теплого моря.
Земля рванулась под копытами. Упруго-послушная, она, как тетива, метнула всадников.
Прыжок, прыжок, прыжок! Кони, истомившись в докучливом бдении, состязаются между собой в огне пылкой страсти.
– Рось! Рось! – и еще и отовсюду: – Рось, Рось, Рось, Рось!
Мгновение ока. И вот развернувшиеся сотни уже пронзили будто бы широкое и такое ничтожное для конных поле между опушкой горного леса и дорогой.
Пронзили, прострелили собой и пошли, пошли лагерем. По ромеям, над ромеями, сквозь ромеев.
Страшен вид скачущей конницы. Всадник громаден. Его напор неотвратим. Пешего побеждает чувство собственной беспомощности.
Ромейская пехота умела встречать конницу, меча дротики из тесного строя, первый ряд которого принимал коней на острия тяжелых копий. Легионы Кирилла не получили времени.
Ночная стража была раздавлена, как молотом на наковальне. Бывалые солдаты, сжавшись в комок, бросались на землю. Лошадь, как смерти, боится упасть и, пока не обезумеет в битве, не наступит на мягкое тело человека. Растерявшиеся бежали в бессмысленной надежде уйти от конных.
Спина, толстая от панциря. Торчат боковые застежки, как пальцы. Растопыренные руки пашут воздух. Часто, часто, но будто на одном месте топчут ноги. Темная полоса кожи под светлой каской над вырезом панциря. Удар. Труп.
Гонимые ветром войны, росские сотни взяли лагерь и с дороги и вдоль реки.
В сражении под Новеюстинианой россичи показали уголичам несравненное искусство стрельбы. Не было сейчас уголичей, чтобы было кому полюбоваться наездниками.
Россичи получили от ромеев первый урок – имперский солдат не умеет стрелять и не устоит перед луком. Ныне усваивали второй – легионы не умеют отдыхать лагерем.
С мечами в обеих руках Ратибор легкими будто бы ударами сбил трех или четырех ромеев, пытавшихся заносчиво помешать своей Судьбе.
Мало кто в лагере успел просунуть руки в панцирь. Немногие взялись за оружие. Вездесущие всадники были бесчисленны, как войско архангелов, павшее с неба в отмщение за грехи христиан.
У страха быстрые ноги. Много ромеев догадалось искать спасение в Гебре. Горная река не была полноводна сухими днями лета, но быстра. Кто-то тонул, то ли по неумению плавать, то ли бросившись в воду с оружием.
Со свистом, с гиканьем, как гонят непослушный табун, россичи плетями гнали вон из лагеря толпы пленных, чтобы те не успели, опомнившись, взяться за оружие, которое было разбросано повсюду, подобно щепе и веткам на лесосеке. В лагере остались тела неразумных или медленных умом.
– Куда полон девать? – спросил Крук походного князя. – Их раза в четыре более чем нас. Не упасешь такое стадо. Уголичей нет, чтобы им продать. Нам они ни к чему. Кормить их, что ль! А не побить ли их, лишнего времени не тратя?
– Один ты их не посечешь, Старый, – ответил Ратибор. – А он, – князь указал на Мала, – будет ли тебе помогать? Спроси его.
Мал отвернулся. Шрам на лице подтягивал верхнюю губу, топорща ус; никто не сказал бы, то ли смеется молодой сотник, то ли просто слушает.
Махнув плетью, Мал ответил с презрением:
– Этих-то бить! Будь они хазары…
На высокой лошади под седлом с крутой лукой, в доспехах, травленных ореховой краской, Малх ничем не отличался от россичей, не будь у него черных бровей, не будь черных усов, хоть и битых проседью.
Как все, Малх брил щеки и подбородок. За два десятка лет усы отросли косами, пушистые концы которых доставали до груди. Малх обучился росской езде, искусству более легкому, чем стрельба из лука, конь под ним шел, слушаясь мысли наездника.
Всадник прочесывал толпы пленных в поисках начальников. Перед ним шарахались, как бараны, в стадной судороге страха. Раненые перевязывались обрывками туник и хитонов. Другие бессмысленно глядели на кровь, сочащуюся из пореза острым клинком. Всклокоченные волосы, искаженные лица с разинутыми ртами. Очень много было полуголых. Рубцы от плетей багрово вспухали на лохматой груди, волосатой спине.
Привыкнув быть жестокими и получать жестокость взамен, внезапно разбуженные и брошенные сразу на край существования между смертью и рабством, солдаты сделались слабее, пугливее детей.
– Где комесы? Легаты? Центурионы? – спрашивал Малх. Его не понимали.
Кто-то плакал, стонал. Иные лежали или сидели, охватив голову руками, переживая час неведомого ранее ужаса. Происшедшее еще не осознанно, надежда уже потеряна. Беде как бы не доверяют, как не сразу мирится со случившимся тот, кто потерял близкого.
Легионы были естественным зеркалом империи: бесправие, разрыв связей, себялюбие, одиночество перед Властью, одиночество перед богом, смирение вместо воли.
