князя Юсупова верховники возложили на этот день командование всеми войсками московского гарнизона, и он с раннего утра ездил по волкам, проверял наряды и распоряжался расположением войск.
Фёдор Никитич, весёлый и радостный, непринуждённо беседовал с Окунёвым и Чаплыгиным. Настроения этого дня совсем не коснулись его. Он весь был полон своим личным счастьем.
— Кажется, кончилось, — сказал Окунев. — Будто снимают караулы.
Действительно, в соседней комнате послышались мерные шаги солдат. У дверей шум шагов умолк, и в комнату вошёл Лукин.
— А, Григорий Григорьевич, — приветствовал его Дивинский, встречавший Лукина не раз у Юсупова. — Ну что, как там? А?..
Но Лукин очень сдержанно поздоровался с ним и, не отвечая, обратился к стоявшим Окуневу и Чаплыгину.
— Прапорщик Окунев, капитан Чаплыгин, — произнёс он. — Прошу следовать за мной.
— За вами, капитан, куда? — спросил побледневший Чаплыгин.
— По приказанию Верховного Совета вы арестованы, — тихим голосом ответил Лукин. — Караул за. дверью.
Молодые офицеры сразу поняли, в чём дело.
— А Павел Иваныч? — спросил Окунев.
— Граф Ягужинский арестован тоже, — ответил Лукин, не возвышая голоса, чтобы не привлекать внимания окружающих.
— Да? Мы идём за вами, капитан, — после некоторого раздумья сказал Чаплыгин.
Со стороны казалось, что молодые офицеры ведут между собой обычную беседу. «Вот оно что, — думал Дивинский. — Началось!» И он вспомнил слова и грозное выражение лица Григория Дмитриевича, когда он говорил о Ягужинском и других врагах Верховного Совета. Да, господа министры не шутят.
— Прощай, Фёдор Никитич, — сказал Окуяев. Чаплыгин молча пожал ему руку, и оба последовали за Лукиным.
С тяжёлым вздохом посмотрел им вслед Дивинский. «Я на стороне победителей, — пронеслось в его голове. — Я счастлив… А что ожидает их? И разве я не могу очутиться в их положении?» И смутная тревога, как чёрное предчувствие, вдруг овладела им.
— Я болен, совсем болен, дорогой граф, видите, мои ноги почти не действуют, глаза почти не видят. Не могу даже встать вам навстречу.
И барон Генрих — Иоганн Остерман, или попросту Андрей Иванович, протянул худую сморщенную руку человеку в фиолетовом камзоле, с золотой звездой на груди. Этот человек был граф Вратислав, представитель немецкого императора Карла VI — цесарский посол, как его называли.
Остерман сидел в кресле перед горящим камином. Ноги его были прикрыты меховым одеялом, глаза защищены зелёным зонтиком. Комната была освещена только светом камина да лампы под зелёным колпаком, стоявшей на столе в другом углу большой комнаты.
— Глубоко огорчён вашей болезнью, барон, — ответил граф Вратислав. — И никогда не решился бы вас беспокоить, но меня направил к вам канцлер. Я должен исполнить поручение моего всемилостивейшего государя; несмотря на мои представления, я до сих пор не получил ответа от российского императорского кабинета.
— Да? — протянул Остерман. — Садитесь, дорогой граф. Ведь речь идёт о договоре 1726 года? Ваш император гарантировал тогда права принца Голштинского на Шлезвиг. Но, дорогой граф, ведь мы не имеем ничего общего теперь с Голштинским домом, вместо l'enfant de Kiel [43] y нас императрица, племянница de Pierre farouche [44], как именовали не раз за границей великого императора.
— Пусть так, но договор остаётся в силе, — ответил граф Вратислав. — Испания заключила трактат с ганноверскими союзниками в Севилье. Согласно договору Российская империя должна иметь на границе вспомогательный корпус.
Из‑под зелёного зонтика зорко смотрели глаза Остермана.
— Да, — задумчиво произнёс он. — Но ведь всякий договор, дорогой граф, действителен только до той поры, пока существует правительство, его заключившее. Существует хотя бы преемственно. Чего вы хотите, — дружески продолжал он. — Быть может, сама форма правления будет у нас изменена. Захочет ли новое правительство соблюдать устаревшие трактаты? Я знаю, — продолжал он, — что как вы, так и представители Голштинии, Бланкенбурга и Швеции хотели бы видеть на российском престоле этого l'enfant de Kiel под регентством цесаревны Елизаветы Петровны. Вы все, не сердитесь, милый граф, хотели бы урвать по кусочку от обширной империи. Так, самую малость. Дания — балтийское побережье, Швеция — провинции, отвоёванные Петром Первым, и так далее. Но судьба распорядилась иначе.
Граф Вратислав нервно поднялся с кресла.
— Значат ли ваши слова, господин барон, — сказал он, — что российский императорский кабинет отказывается от трактата 1726 года?
— Нисколько, — устало возразил Остерман. — Это значит только, что существующие трактаты подлежат пересмотру. Но, впрочем, я могу гарантировать вам вспомогательный корпус на западной границе. И хотя я совсем болен, как вы видите, я сегодня же представлю об этом меморию в Верховный Совет.
— Я могу только благодарить вас, господин барон, вы единственный человек в России, понимающий её интересы и интересы других держав, — с поклоном произнёс граф Вратислав.
На тонких губах Остермана появилась лёгкая усмешка. Вспомогательный корпус на западной границе! Конечно, он будет. Разве там нет войска? Корпус понятие растяжимое, и притом никто не знает, что готовит ближайшее будущее!..
Наклонением головы он поблагодарил графа Братислава.
— Верховный Совет уведомит ваше сиятельство о своём согласии и последующих распоряжениях, — официальным тоном произнёс он.
— Так я имею ваше слово, господин барон? — спросил граф Вратислав.
— Я обещал, — коротко ответил Остерман, закрывая глаза.
— Я вижу, вы очень устали, — сказал граф.
— Да, мне нехорошо, — ответил Остерман. — Вы сами знаете, этот мальчик был моим учеником, моим воспитанником… Великие возможности умерли с ним…
— Это удар для всей империи, отозвавшийся тревожным эхом в Европе, — произнёс граф. — Простите, господин барон, что я утруждал вас.
Он пожал сухую, маленькую руку Остермана и с поклоном удалился.
«О, страна варваров, великая, страшная страна, непобедимая, если пойдёт по своему пути, — думал Остерман. — Но для этой дикой и великой страны нужна единая воля и един разум…»
Он глубоко задумался, глядя на пылающие угли камина. В комнату тихо вошла женщина лет под тридцать.
— Андрей Иванович, — шёпотом произнесла она.
— Марфутчонка, это ты? — отозвался Остерман. — Нет, нет, я не сплю.
Вошедшая женщина, высокая и стройная, с приветливым лицом и добрыми глазами, была жена Остермана, урождённая Стрешнева, Марфа Ивановна, выданная за него замуж но воле императора Петра Великого в 1721 году, желавшего «закрепить» талантливого иноземца
