Ван Свитен, присутствующий в зале, был потрясен ужасным видом Вольфганга. Маэстро был мертвенно бледен, исхудал и осунулся так, что на лице остался один нос; в глазах появилось какое-то отсутствующее выражение.
– Вы больны, Вольфганг? – спросил барон.
– Так, немного нездоровится. Отдохну, и все пройдет.
– Вам удалось прочесть мою симфонию?
Он прочитал, но как сказать барону правду! А потом, вдруг с чувством обреченности решив, что теперь уже все равно, жить ему осталось недолго, Вольфганг сказал;
– Прочел.
– Она вам понравилась?
– Дорогой барон, вы знаете, как я ценю вашу дружбу.
– Вам симфония не понравилась. Почему?
– Вы действительно хотите знать правду?
– Разумеется. Я всегда предпочитаю, чтобы мои друзья были со мной откровенны.
Вольфганг усомнился, но отважился высказать свое мнение:
– Пожалуйста, прошу вас, не сердитесь на меня, ваша музыка написана с самыми хорошими намерениями, но она слишком перегружена мыслями.
Ван Свитен стоял, нервно сжимая пальцы, не произнося ни слова.
– Дорогой друг, я бы не высказывался откровенно, знай я, что это причинит вам обиду.
– Я не обижен, просто удивлен. В это сочинение я вложил много труда.
– Это видно. Построена она вполне правильно.
– Тогда в чем же дело?
– Ну знаете ли, многие пишут музыку по всем правилам композиции, но пользуются при этом чужими мыслями, за неимением собственных, у других есть мысли, но они не имеют понятия, как с ними обращаться, как подчинить их себе. Последнее относится к вам. Только прошу вас, не сердитесь. В критике, как и в музыке, я должен говорить то, что думаю. Иначе мне лучше молчать и отложить перо в сторону.
– Я хотел бы получить назад мою партитуру. Сейчас.
Ван Свитен оглядел его неприбранную комнату; без женского присмотра квартира пришла в полный упадок. В неодобрительном взгляде ван Свитена Вольфганг ясно прочел свой приговор. Барон славился педантизмом. Если у Вольфганга и было желание поведать другу о мучающих его болях, об обмороках, то теперь он счел за лучшее промолчать. Вместо сочувствия барон его просто высмеет. Но, вручая ван Свитену симфонию, Вольфганг с жаром сказал:
– Дорогой барон, во имя нашей дружбы умоляю вас, сохраните обо мне добрую память. Видит бог, я мечтал доставить вам столько же радости, сколько радости ваша дружба всегда доставляла мне.
И лишь закрыв за ван Свитеном дверь, Вольфганг дал волю слезам.
Больше он не мог ходить в театр. Иосиф Дейнер, хозяин таверны, где он часто обедал, посылал еду ему домой и сам порой навещал композитора, пока тот мучительно трудился над реквиемом. Вольфганг жил на супе и вине – единственная пища, которую он усваивал, но боли по-прежнему терзали его. Стоило невероятного труда не превратить реквием в жалобный плач, но он призывал на помощь всю свою волю, которой всегда так гордился, и держал музыку в подчинении. Его бог должен быть милосердным богом.
И работу не прекращал – если он оторвется хоть на минуту, то потом уже не сможет к ней вернуться. Вольфганг писал Станци нежные письма, и в них порой проскальзывала грусть. Он знал, сил его хватит ненадолго, но первая половина реквиема подходила к концу. В случае появления таинственного незнакомца можно будет умиротворить его, вручив хотя бы половину.
Письмо от да Понте, после изгнания переселившегося в Триест, явилось полной неожиданностью. Да Понте писал:
«Дорогой мой Моцарт! В скором времени я уезжаю в Англию, и Вы непременно должны поехать со мной. Вдвоем мы сможем завоевать там еще больший успех, чем в Вене. У нас с Вами много друзей в Англии. Я слышал, Гайдн там пользуется огромной популярностью и восхваляет Вас до небес, где только возможно».
Глаза Вольфганга заволокло слезами – он не мог читать. Нервы были на пределе, он теперь плакал по малейшему поводу. Но ответ да Понте он обдумал тщательно, стараясь писать спокойно и предельно откровенно:
«Мой дорогой да Понте! Я был бы рад последовать Вашему совету, но это невозможно. Голова у меня так кружится, что я не вижу пути вперед. Я вижу лишь мрак и могилу. Призрак смерти преследует меня повсюду. Я вижу его перед собой постоянно; этот призрак зовет меня за собой, уговаривает, твердит, что я должен работать только на него. И я продолжаю работать: сочинять музыку мне кажется менее изнурительным, чем бездельничать. Более того, мне уже почти нечего бояться. Я ощущаю в себе такую тяжесть, что 8наю – час мой вот-вот пробьет. Смерть не за горами. Я кончаю счеты с жизнью, не успев насладиться своим талантом. И все же жизнь была прекрасна, карьера моя началась при столь благоприятных обстоятельствах. Но никто не властен над своей судьбой, никто не ведает, сколько времени ему отпущено. Приходится смириться. Чему быть, того не миновать. Итак, мне остается лишь завершить свою похоронную песнь, оставить ее незавершенной я не могу».
Когда Вольфганг вышел из дому отправить письмо, мрачный незнакомец уже поджидал его.
– Вы запаздываете, Моцарт, – сердито сказал он, – Где реквием?
– Он готов почти наполовину.
– Только наполовину! Ждать долго я не могу.
– Значит, я буду вашей следующей жертвой. Незнакомец ничего не ответил, лишь мрачно улыбнулся.
– Я постараюсь закончить реквием к концу месяца, – Непременно. Я не могу больше ждать.
Отослав письмо да Понте, Вольфганг, шатаясь, добрел до таверны Дейнера и заказал себе вина. Вино принесли, но он до него не дотронулся; он сидел, заслонив глаза рукой, словно старался отогнать преследовавшее его видение.
Дейнер коснулся лба своего клиента, он был в жару. Послав слугу к свояченице композитора Софи – Веберы жили поблизости, – известить ее о том, что Моцарт серьезно болен, хозяин посадил Вольфганга в карету и доставил домой.
Там хозяин уложил его в постель и послал за доктором Клоссетом. Вольфганг пробормотал:
– Сегодня я не пью, Иосиф. Ничего мне теперь не нужно, кроме аптекарей и докторов, – и впал в беспамятство. Дейнер затопил печь. Стоял ноябрь, и в комнате был ледяной холод. Не удивительно, что господин капельмейстер схватил столь жестокую простуду.
Вольфганг пришел в сознание и увидел сидящих возле своей постели Констанцу и Софи. На мгновенье его взяла досада – зачем вызвали Констанцу, к чему ее расстраивать? Но тут же он обрадовался, ему так недоставало ее все время.
– Где Карл и Франц? – спросил он.
– У бабушки, – ответила Констанца. – Не волнуйся за них.
Констанца увезла детей из дому; теперь Вольфганг понял, что тяжело болен.
– Ты несколько дней был без сознания. Тебе нужен полный покой.
Он попытался приподняться на постели и поцеловать Станци, но сил не хватило – все тело его, руки и ноги опухли. Тупая боль в желудке по-прежнему не отпускала. Но хуже всего была слабость, овладевшая им, и ощущение полной беспомощности.
Констанца поцеловала Вольфгапга и сказала:
– Почему ты не дал знать мне раньше?
– Не хотел тебя огорчить.
– Но ведь ничего не знать еще хуже.
Он хотел обнять ее и не мог – руки больше не повиновались ему.
– Я сошью ночную рубашку, тебе будет удобнее.
– Мне хочется перейти в гостиную. Там я буду смотреть из окна на улицу и слушать, как поет наш кенарь. Это поможет мне сочинять музыку.
– Доктор Клоссет запретил тебе работать, нужно лежать и отдыхать.
– Впереди еще много времени для отдыха. Можно мне перейти в гостиную?
Вольфганг попытался встать и сам дойти до гостиной, но от слабости не мог держаться на ногах. Их небольшая пятикомнатная квартира представлялась ему сейчас такой же огромной, как Шёнбрунн. Но когда кровать пододвинули вплотную к выходящему па улицу окну, Вольфганг почувствовал себя лучше. Из окна виден был весь их узкий темный переулок Химмельпфортгассе, прямо против окна пересекающий Раухенштейпгассе, а чуть наклонившись вперед, можно было различить стену ресторана, где состоялся его последний концерт.
В последующие дни он понемногу работал над реквиемом вместе с Зюсмайером. Руки сильно распухли, держать перо Вольфганг не мог, и он стал диктовать своему ученику, наставляя, как строить последующие части. Серьезный, мрачный Зюсмайер никогда не станет вторым Моцартом, размышлял Вольфганг, но музыкант он добросовестный.
Зюсмайер думал: зря господин капельмейстер все время твердит, будто его отравил Сальери. Доказательств ведь нет никаких, Сальери – композитор, пользующийся огромным успехом, зачем ему совершать столь неразумный поступок? Моцарт – такой непрактичный человек. Прошлой зимой, когда Зюсмайера впервые привели к композитору, тот не переставая танцевал со своей женой по всей гостиной, а на вопрос – почему он это делает, Моцарт ответил: «Мы согреваемся, здесь ужасно холодно, а купить дрова нам не по карману». Что ж удивляться, что композитор заболел? Маэстро очень небережлив и, конечно, стараясь заработать на жизнь, слишком уж напряженно трудился. Последние недели, работая над «Милосердием Тита» и «Волшебной флейтой», Моцарт писал музыку тридцать пять дней без передышки. Зюсмайер точно подсчитал дни, он помогал господину капельмейстеру; это могло пригодиться ему в будущем, только из этих соображений он и взялся помогать. Моцартом он, возможно, никогда не станет, но до такой нищеты тоже не дойдет. Как ученик и последователь Моцарта, он сразу сделает себе имя после смерти господина капельмейстера.
