Василий Леонтиевич сидел ни жив ни мёртв, вперив глаза в землю. Любовь Фёдоровна никому не давала слова сказать, никого не слушала. Её давно уже мучили подозрения и догадки насчёт гетманских шашней с Мотрёнькою. Давно выжидала она случая разгромить за это гетмана, да всё как-то удерживала политика; а тут подозрительное сердце её так уже наболело, её догадки приняли такой вид достоверности, невыносимой для матери, что едва лишь Мазепа заикнулся: «отдай мне Мотрёньку» — Любови Фёдоровне во всём ужасе представилась картина позора и несчастия, которую гетман приготовил для её семьи. Напрасно Мазепа старался оправдаться в её глазах — львица, у которой, отнимали дитя, была неукротима.
— Господь с тобою, кума моя, что это ты говоришь! Кто сказал тебе, что я собираюсь свататься к твоей и моей дочке? Господь с тобою, Любовь Фёдоровна, что это ты!
— Ты мне не говори этого, куме, сделай милость, ты мне не говори, — я знаю все твои думки... знаю всё... о, не на такую напали! Не через тебя ли дочка наша страдает? Не ты ли смутил её сердце? Гетман, гетман, стыдился бы ты сам, боялся бы ты Бога! Ты стоишь уже одною ногою в домовине, а другую — подпирает нечистый; ты хочешь погубить цветок, мой рожаный, — ты отец её, за твоим племянником была родная её сестра — не грех ли тебе и помышлять жениться на Мотрёньке?.. Ты думал, я не знаю, что и теперь приехал к нам просить отдать за тебя её. Господи Боже, зачем ты не принял дочки моей, когда она была дитятею; я не знала бы такого горя, какое узнала теперь!..
Любовь Фёдоровна посмотрела на икону, сложила руки на груди, опустила голову и задумалась.
Василий Леонтиевич всё сидел молча, смотрел на жену и поминутно то бледнел, то краснел.
— Слушай, кума моя, — начал Мазепа, возвысив голос, — слушай меня! — Он взял её за руку. — Как ты себе хочешь, но мне кажется, ты не в своей памяти, ты не здорова!
Любовь Фёдоровна рванулась, вскочила с дивана, пристукнула ногою об пол и сердито закричала:
— Кто, я, я не в памяти! Ах, ты гетман нечестивый, что ты задумал! Ты хочешь дочь нашу, свою крестницу, совратить — старый... — она не договорила: сыч!
Мазепа смеялся и, обратясь к Василию Леонтиевичу, спросил:
— Сделай милость, скажи мне, куме, что сталось с твоею женою? Всегда была ласкова, а теперь Бог её знает, что это она говорит, что делает?..
— Нет, гетман, нет: от меня ничто не утаится, я всё знаю, что ты делаешь в замке. Знаю все думки твои!..
— И добре делаешь!.. Вот только какой ты ещё думки не знала, слушай, я скажу тебе.
— Всё знаю и слушать не хочу, ты лучше не мути души моей.
— Любовь Фёдоровна, я вижу, ты сегодня левою ногою ступила на пол, как вставала с постели, — оттого ты и на себя не походишь: я своей крестнице, а твоей дочке, ничего дурного не желаю... я хотел просить тебя, чтоб ты отпустила её со мною в Киев; скоро еду я в Польшу, говорят, шведский король идёт на нас войною.
— По твоей же милости!..
Мазепа не нашёлся, что отвечать на эти слова. Василий Леонтиевич спрыгнул со стула и чуть не закричал: «Зачем ты проговорилась!» От внимания Мазепы не укрылись эти движения, он продолжал, заминаясь: «Слушай же... вот я хотел её взять с собою и посватать в Польше за знатного пана или даже и графа... у нас в гетманщине нет для неё достойных женихов, ты сама это знаешь... вот зачем я и приехал к тебе и чего хотел просить, а тебе недобрый нашептал на ухо чёрные думы — о, пусть Бог милует меня от такого злодеяния, какое ты взводишь на меня!..
В это время Мотрёнька стояла в другой комнате у дверей и слушала разговор матери и гетмана; сердце её уж подлинно обливалось кровию; она не могла превозмочь себя и вошла в диванную.
— Ты зачем сюда, бесстыдница!.. Чего тебе нужно здесь: молодого жениха своего не видала? О, проклятое творение... иди отсюда, чтобы очи мои не видели тебя — ступай же отсюда, говорю тебе, ступай сию минуту!
— Мамо, мамо, за что ты проклинаешь меня?
— О, ты невинна — проклятая душа твоя, позор роду нашему!.. — громко закричала Любовь Фёдоровна, подбежала к Мотрёньке и хотела вытолкать её из, комнаты.
Мотрёнька пала перед нею на колени.
— Мамо, мамо, помилуй меня — не проклинай меня! Что я сделала тебе, скажи сама, в чём я виновна... Мамо, помилуй меня!..
— О, ты ни в чём невинна!.. Ты не хочешь быть гетманшей! Ты ничего не задумала! Нет — ты праведница!— кричала разъярённая Любовь Фёдоровна и отталкивала от себя рыдавшую дочь.
— Пощади её, Любовь Фёдоровна, пощади, за что ты мучишь её — на твоей душе страшный грех.
— Грех! Я её сгублю, проклятую, с этого света... я её отравлю, повешу с собакою на один сук.
— Уйди отсюда, Мотрёнька, уйди, радость моя! — тихо сказал Василий Леонтиевич, взял дочь свою за руки, вывел её в другую комнату, притворил дверь, отёр своей рукой её слёзы и, плача сам, прижал её к сердцу и горячо поцеловал её в очи.
— Иди, доню, в сад, да не горюй: мать пересердится, гетман поедет в Польшу — и ты будешь счастлива; ты знаешь, как я тебя люблю.
Полуживая вышла несчастная Мотрёнька в сад.
— Вот и другой пара тебе! — сказала Любовь Фёдоровна, указывая пальцем на Василия Леонтиевича. — Я учу дочку, чтобы она доброю была..., а он гладит её по головке, — будет после этого добро!
— Ты сегодня, в самом деле, Любонько, сердита.
— Да молчи, говорю тебе! Ты разве не знаешь меня! О, я сейчас примусь за тебя — недолго будешь у меня… ворчать себе под нос.
Гетман взял шапку, поцеловал руку Любови Фёдоровны и сказал: «Не сердись, кумо; ты и на меня, Бог знает, что думаешь, и Василия Леонтиевича обижаешь, и дочку навек сделаешь несчастною... ей-ей, страшный грех! Знаешь, проклятие твоё страшное!.. Не допусти себя до этого; я всё перенесу от тебя, я кум твой — известно, люблю тебя и знаю, что ты-таки сердита, мы... помиримся!»
Мазепа уехал. Рассерженная Любовь Фёдоровна пошла в сад, отыскала Мотрёньку и на чём свет стоит начала её проклинать.
Недостало слёз у Мотрёньки; бледная сидела она молча, не слышала уже проклятий разъярённой матери; не понимала себя и того, что с нею делается, от сильной боли в сердце и голове. Одно только она живо чувствовала: что мать разгадала её тайный замысел; совесть нещадно представляла ей, что она — преступница без оправдания.
Василий Леонтиевич ушёл в свою писарню, затворил дверь, Любовь Фёдоровна схватила его за чуприну, добре Любовь Фёдоровна, возвратясь из сада, сильно застучала кулаками в его дверь и закричала:
— Отопри, дьявол, отопри сию минуту!..
Василий Леонтиевич вздрогнул, притаился в углу и молчал.
— Отопри, говорю тебе, а не то двери разобью!..
Василий Леонтиевич молчал. Любовь Фёдоровна посмотрела в замочную скважину, увидела присевшего в углу мужа и с новою силою застучала в дверь, и закричала громче прежнего.
— Аспид! В углу спрятался — не спрячешься от меня нигде, отопри... говорю тебе!!!
Нечего делать, с трепетом Василий Леонтиевич отпер дверь, Любовь Фёдоровна схватила его за чуприну, добре-таки потормошила и сказала: «Вот тебе за твою любовь ко мне... заодно с гетманом, постой ты у меня!..»
Василий Леонтиевич поцеловал руку Любови Фёдоровне и с покорностью произнёс:
— Спасибо, Любонько, за науку, дай Бог тебе счастия и здоровья!
С этого времени жестокий характер Любови Фёдоровны превзошёл всякую меру: укротить его не было средств, да и некому было: более всего страдала от неё Мотрёнька, которая, правда, от этих потрясений действительно стала приходить в чувство: видела бездну, в которую хотела было ринуться, готова была даже раскаяться и поступать согласно с желаниями матери; но вместе с этим не могла угодить ей ничем; что ни день, то ей приходилось хуже, — и в сердце дочери, некогда так беспредельно любившей свою мать, расцвели полным цветом злоба и ненависть: несчастная дочь поклялась оставить дом отца и скрыться от матери.
Прежние мечты её снова стали возвращаться и как бы узаконились невозможностью быть ей иначе; любимой мыслию Мотрёньки было — обдумывать, как бы скорее привести в исполнение свою мечту, как бы счастливее исполнилась она; но не было возможности ускользнуть ей от взоров матери, которая, казалось, всё предугадывала и стерегла дочь как нельзя строже; и подумать нельзя было уйти к гетману — она писала к нему:
«Мой свет ясный, мой сокол милый!
Где теперь летаешь ты, голубчик милый, что делаешь теперь? Ты забыл меня, ты разлюбил меня: а я плачу, а я горюю; скажи мне, соколу ясный, скоро ли буду с тобою, скоро ли выведешь меня из проклятой тюрьмы на свет Божий? Возьми меня к себе, беспечно буду жить я в дому твоём...».
Полетело письмо чрез девушку, преданную Мотрёньке, и скоро было в руках гетмана, жившего тогда в загородном доме, в четверти мили от Батурина.
