ГАРРИ ТАБАЧНИК - ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ

А вот что говорили о „Голосе Америки” в ноябре 1989 года в Москве. „Он мало чем отличается от радио Москвы, безудержным восхвалением перестройки и Горбачева”, — сказал представитель „Гласности” А. Шилков.

„Они скучны... Они теряют аудиторию. Надо давать свою оценку событиям и больше освещать то, что происходит в оппозиционных кругах”, — таково мнение члена неформальной организации А. Артемова.

Бывший политзаключенный В. Сендеров обратил внимание на то, что „комментарии „Голоса Америки” ограничиваются только тем, что пишет советская пресса. Но мы ведь и сами читать умеем. Идет забастовка в Воркуте и передаются сообщения, не очень отличающиеся от советских. А нашим рабочим важно было бы узнать, что в нашей стране было сильное рабочее движение в первые годы после октябрьского переворота и что оно же пало одной из первых жертв коммунизма. Отсутствует более глубинный подход. Повторяется обзор одних и тех же американских газет с заметным левым уклоном. А что пишет провинциальная пресса, которая, как я слышал, действительно формирует американское общественное мнение? Советский слушатель не понимает азов американской жизни, и чтобы донести их до него, надо хорошо знать советскую аудиторию.

Теперь у нас есть такое причудливое явление, которое носит название гласности. Раньше всякое даяние было благо, а теперь есть с чем сравнивать. Надо привлекать к работе профессионалов. Это в наших общих интересах. „Голос Америки” мог бы давать гораздо больше”.

Тратившие на глушение громадные средства соответствующие советские органы вне всякого сомнения потратили определенные суммы и на проникновение в вещающие на Советский Союз западные радиостанции, на насаждение там своих людей. Два недавних примера наводят на некоторые размышления. После сахаровского призыва ко всеобщей забастовке в декабре радио „Свобода” выступило с комментарием, направленным против нее. Комментарий этот был передан в удобные для слушания часы, а сторонникам забастовки было предоставлено время, когда радиослушатели или спали или работали.

„Голос Америки” пошел по иному пути. В обзоре американской печати он пересказал корреспонденцию „Нью-Йорк тайме”, в которой говорилось, что все шесть, а не один, как было на самом деле, авторов призыва к забастовке от него отказались. Из каких источников получил такую информацию корреспондент, на собрании, обсуждавшем вопрос о забастовке, не присутствовавший, остается только догадываться, но „на страницы „Нью-Йорк тайме” попала откровенная дезинформация”, которая и была передана „Голосом Америки”.

Состояние Сахарова, чье здоровье и без того было подорвано, от этого не улучшилось. Он почувствовал себя плохо. Следует учесть, что возможности сообщить о призыве к забастовке у ее сторонников были весьма ограничены советскими средствами массовой информации. Сделанный же двумя наиболее слушаемыми западными станциями акцент на выступлениях противников забастовки окончательно подорвал ее шансы на успех. В связи с этим депутат И. Заславский отметил, что „раньше враги у нас были с одной стороны. А теперь?” Как справедливо замечает газета „Русская мысль”, после таких радиосообщений „те забастовки, что состоялись, — чудо”.

Из всего из этого следует один вывод: подбор тех, кому на американских радиостанциях поручено нести „послание демократии”, делу развития демократии в Советском Союзе способствует мало. А ведь распространение информации внутри Советского Союза — это одна из немногих, а, возможно, и единственная сфера, где влияние Соединенных Штатов действительно может быть ощутимо.

У противников забастовки оказалось много неожиданных помощников и оснащены они были лучше.

Против нее выступил Объединенный фронт трудящихся, выпустивший листовку „Остановить провокаторов!” В Москве у памятника Пушкину демонстранты рвали портреты Ленина и несли плакаты в поддержку забастовки. Забастовали шахты на Воркуте и в Донбассе, объединение „Кибернетика” в Москве, некоторые предприятия в Риге, Ленинграде, Армении и других городах. Все же широкой поддержки призыв к забастовке не получил. Население все еще неспособно было связать экономику с политикой, в то время , как пишет в своей книге Аганбегян, „главная причина провала экономических реформ — отсутствие демократии”.

Большинство советских граждан по-прежнему не видит связи между катастрофическим положением страны и тем, что страной правит партия. Недовольством охвачены широкие круги населения, но вовлечение их в активную политическую жизнь происходит медленно. Люди еще не доверяют друг другу, не уверены в том, что они не окажутся в одиночестве, не верят в свои силы. Недовольство не отлилось в организационные формы и не оформилось в сплоченную, способную координировать свои действия оппозицию. Она по-прежнему остается раздробленной. Семена демократии с трудом проникают в замерзшую за десятилетия почву народного сознания. Да и не встречаются они с сочувствием. Если согласиться с тем, что, по определению Эйнштейна, образование — это то, что остается в памяти после школы, то советским гражданам предстоит еще долгий путь, пока из их памяти выветрится все, чему их учили в школе коммунизма.

С одной стороны всем хотелось бы улучшения жизни. Но, с другой — веры в то, что для этого необходимы свобода и демократия, нет. Привычнее диктатура. Вот если бы она давала еще и изобилие, тогда б и жалоб никаких не было.

В докладе императору при опубликовании манифеста 17 октября 1905 года граф Витте писал: „Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданских свобод”. Справедливы ли были эти слова через 84 года? С уверенностью ответить на этот вопрос невозможно.

Демократия в том виде, в котором мы ее знаем сегодня — результат долгого исторического процесса. Ее можно сравнить с университетом, в который приходят после многолетнего обучения в школе. При всех своих несовершенствах „либеральная демократия, оснащенная творческой техникой, представляет собой наивысшую из всех известных форм общественной жизни”. Возможно ли насадить демократию в Советском Союзе сверху, приказным порядком, забрасывая семена демократии в почву, если надо, то и железной рукой? На этот вопрос истории еще предстоит ответить.

— Мы не на стадионе, а в Верховном Совете, — пытается воспитать разбушевавшихся депутатов нынешний генсек.

Один правитель резал бороды, другой пытается воспитывать. Но тех, кто помнит прошлые исторические уроки, одолевает сомнение, насколько у нынешнего хватит терпения заниматься воспитанием и не обратится ли он в конце концов к резанию бород?

Надо учесть и такое важное обстоятельство, как большую разницу в развитии отдельных частей империи. Не только в экономическом отно шении, но и в политическом. Одни, такие, как прибалтийские республики, мечтают о возвращении к демократии, о которой еще свежи воспоминания ; другие, такие, как Россия, помня о кратком флирте с демократией в 1917 году и чем все это закончилось, с опасением думают о возвращении к оказавшейся ненадежной и не сумевшей противостоять диктатуре и обеспечить порядок политической форме; и, наконец, третьи — никогда не имели никакого опыта жизни в условиях демократии. Эта концепция им чужда и не имеет корней в их истории и культуре. Они живут совсем в другом временном измерении. Поэтому ошибочно ожидать, что возможен одновременный переход к демократическим порядкам на всей территории империи.

Другой вопрос, сумеют ли пустить корни, удержаться насаженные сверху, а не проросшие снизу, не выношенные народным сознанием демократические ростки или же произойдет всего лишь навсего некая трансформация и нынешний режим, находящийся на стадии, которую следует назвать зрелым тоталитаризмом, примет иную, осовремененную форму, оснастившись по примеру либеральной демократии, компьютерами, но не изменит своей сущности, как не изменил ее оснастившийся автоматической телефонной сетью сталинский социализм. Не исключено, что в будущем ленинскую формулу „коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны” заменит новая формула: коммунизм, т. е. тоталитаризм, — это советская власть плюс компьютеры, гласность и прочие атрибуты современности.

Появляется нечто похожее на парламент, который уже нельзя как прежде назвать только исправно голосующей машиной.

Теперь он напоминает английский парламент двухсотлетней давности, и это дает более или менее точное представление о степени политической отсталости советского общества. Хотя 85 процентов депутатов коммунисты, но при голосовании в зависимости от того, насколько обсуждаемые вопросы представляют интерес для того или иного региона, как и в старом английском парламенте, образуются блоки, руководимые современными лордами, — местными партийными боссами.