должны прийти в двенадцать часов. «Надо где-то хорошенько спрятать сладости. Иначе они их найдут…» — думал Яша Котик, расхаживая в чем мать родила. Он никогда не спит в пижаме. Яша открывает платяной шкаф и роется во всех внутренних карманах пиджаков, во всех брючных карманах. Он собирает целую пачку банкнот и чеков. «Я должен все это сегодня обменять. Нужно обязательно арендовать банковский сейф…» Он останавливается у окна и какое-то время смотрит наружу. Как странно. У него уже все было в жизни. Блондинки, шатенки, брюнетки, седые. У него даже были шуры-муры с китаянкой. Но негритянки у него никогда не было. Просто как-то не пришлось. Ну что ж, и это надо попробовать. Если бы Юстина наняла одну негритянку, а не двух, было бы проще. Но две — это не одна. Кроме того, сама Юстина тоже будет тут крутиться. Ничего. Это сокровище от него никуда не денется.
Звонит телефон, и Яша Котик берет трубку:
— Алло!..
— Ты уже встал?
— Да, Анна. Можешь приходить.
Анна начинает говорить, и Яша Котик ее выслушивает. Она рассказывает ему что-то о Соломоне Марголине. Она была у него, и он поделился с ней своим секретом. Лиза в Нью-Йорке. Он живет с ней. Помнит ли Яша Котик Лизу?
Яша Котик присвистнул:
— А как же? Как я могу не помнить это бабенку, которая держала салон мод на Курфюстендамме?..
— Да, у тебя крепкая память.
— Она ведь ушла к какому-то нацисту…
— Это нацист погиб на фронте в России.
Яша Котик снова присвистнул:
— Ну и он, в смысле Соломон Марголин, принимает ее назад?
— Да, он живет с ней.
— А мне он проповедовал мораль, Schwein! [405]
— Яша, я пригласила его к тебе на «парти»…
— Что? Да разве он придет?
— Может быть, и придет. Женщине нужна какая-то среда. Она не может быть всегда одна. Папа обо всем этом деле не знает. Если он об этом узнает, то порвет все отношения с Соломоном Марголиным. Ты же знаешь, как папа смотрит на такие вещи. Должна тебе сказать, что, когда я об этом услыхала, на меня саму напал ужас. Но если я собираюсь вернуться к тебе, то меня уже больше ничего не удивляет. Если бы ко мне пришли и сказали, что какая-то женщина выходит замуж за свой кулон, я бы и в это поверила.
— Я не кулон и не нацист… Ты сама ее видела?
— Лизу? Нет. Но он говорит, что она совсем не изменилась.
— Ну что ж? Пусть они приходят. Что же он не мог найти себе никакой другой бабы, кроме этой нацистской подстилки? Черт бы его побрал…
Все то время, в течение которого Яша Котик готовил «парти», он испытывал что-то наподобие страха перед Божьей карой и предчувствие провала. Ему стало не по себе от того, что он избрал для «парти» именно вечер Судного дня. Однако было уже поздно что-то менять. Яша Котик удивлялся: откуда у него взялся этот страх? Неужели он стареет? Канун Судного дня Яша Котик провел не у себя дома, а в гостиничном номере. Вечером ему надо было играть, а он не выносил суматохи, вызванной приготовлениями к празднествам. Может быть, эта особенность его характера сохранилась с тех времен, когда он еще был мальчишкой и жил с родителями. Все они жили в одной комнате, поэтому канун субботы или праздника всегда был адом. Яша Котик лежал в гостиничном номере на кровати, курил, время от времени отхлебывая виски из бутылки, и подводил нравственные итоги. Артистичная личность, Яша Котик был религиозен, даже суеверен. У него были свои отношения с Богом, с высшими силами, с демонами. Греховность его имела свои пределы. Сожительствовать с женщинами — это одно, а вот погубить человека — это совсем другое. В России Яша Котик выстоял в самом трудном испытании: он не стал доносчиком. Он ходил в НКВД только в тех случаях, когда подозревал, что собеседник его проверяет. В денежных вопросах Яша Котик был чист. Он никогда не воровал. Наоборот, его самого грабили и обманывали. Почти все его грехи принадлежали к сфере отношений между мужчиной и женщиной. Однако Яша Котик считал, что в этой сфере вообще нет морали. Какая Богу разница, кто с кем живет? И почему Его должно волновать, что какой-то актер-еврей выходит на сцену и кривляется, передразнивая евреев. Разве актеры других национальностей не передразнивают своих соплеменников? Да и как иначе возможен юмор? Яша Котик считал себя в каком-то смысле порядочным человеком. Если он и делал что-то против собственных убеждений, то всегда пытался искупать этот проступок благотворительностью. Он ходил по улицам и раздавал милостыню. Он выслушивал добрые пожелания нищих и проникался уверенностью, что Бог слышит их слова и ведет подсчет его, Яши Котика, добрым деяниям…
Яша не считал необходимым соблюдать субботу, поститься в Судный день, есть мацу на Песах. Он видел в Берлине, как реформистские раввины нарушали все еврейские религиозные законы. Здесь, в Америке, они приходили к нему за кулисы в пятницу вечером или в субботу днем, когда им следовало проводить время в молитве… Так почему же Яша Котик должен быть набожнее этих раввинов? Однако вечеринка, которую он устраивал в ночь Судного дня, беспокоила его. Что тут умного? Кому назло он это делает? Бог может иной раз решить, что именно сейчас пришло время для кары…
В этот вечер в театре было мало публики. Яша Котик увидел со сцены пустые кресла, и ему стало грустно. Впервые за всю его карьеру случилось так, что он потерял настроение на подмостках. Публика, похоже, сразу же это почувствовала. Отклик был слабый. Яша Котик начал выдавать «прозу», но никто не смеялся. Он завелся, стал импровизировать и откалывать все те штучки, которые всегда вызывали истерический хохот, но публика все равно сохраняла какое-то мертвое, мистическое молчание. «Ого, кара начинается!» — сказал себе Яша Котик. Ему стало жарко, и его рубаха в одно мгновение промокла от пота. Он стал вульгарен и заговорил с публикой по-еврейски в качестве испытанного средства вызвать смех — но это была не публика, а банда врагов, пришедших полюбоваться на его фиаско. Скоро Яша Котик понял, что исчерпал все средства и должен пережить это представление как болезнь, как операцию, как несчастье. В третьем акте, наконец, тут и там послышались смешки, но смеялись только отдельные женщины. Актеры, с которыми играл Яша Котик, пожимали плечами. Один из них, нагловатый еврейский
