— Так это и есть то, о чем я говорил. Нам надобно прогнать шведов, но сохранить их мудрую политику.
— И то самое, что говорю я: что отбросить, что сохранить — порешат поляки по заведенному в их стране порядку. Никогда мы не станем такой главенствующей силой в своем краю, какую видим во Фризии и Швеции. Я приведу тебе еще один пример. С западной стороны Атрадзена есть клумба с пышными крупными цветами. Хорошо помню, что при моем отце цветы на ней росли с одной стороны белые, с другой — красные. С годами они смешались, поначалу на белых проступило по красному пятну, а красные стали светлее. И ныне, лет через семьдесят, там только один цвет, ярко-алый и сочный, нерасторжимое слияние красного и белого. Сие потому, что и те и другие были одного племени, они срослись корнями, опылились одной цветочной пыльцой и ныне уже перебрались через край клумбы, селятся; в кустах акации и добираются до стены. Но посади вместе садовые розы и конский щавель — никогда они не смешаются, вечно будут враждовать, пока одни не выживут других. И всегда без исключения бывает так, что щавель, который пригоден лишь для того, чтобы его запахивали вместе с навозом, в конце концов одолевает и вытесняет прекрасную королеву цветов. Рано или поздно и этот вонючий лапотник, латышский мужик, выживет немецкого помещика, в высокой тысячелетней культуре и благородной крови коего нет и не может быть ничего общего с дикарями низшей расы.
Курт шагнул к двери.
— Так что же ты упрекаешь нас в высокомерии? Благородная кровь… Монах Мейнгард привел в эту землю не одних рыцарей. Среди них кое-кто был и торгашом, а до того мошенником и ростовщиком. Кое-кто — из разбойников с большой дороги и из морских пиратов, которым на своей родине угрожала неминуемая виселица. Но оставим это. Можем ли мы дать погибнуть отечеству, копаясь в дерьме и пыли прошлого? Назови мне человека, который знал бы более правильную и надежную стезю, чем Паткуль.
— Ничего я тебе не могу сказать. Возможно, будь я молод и здоров, сам последовал бы за вами, даже твердо зная, что это тщетно, что лифляндское дворянство никогда не сдвинется с той оси, которую ему предопределила судьба. Вместо звезд вашего будущего у меня, старой развалины, перед глазами одни только призраки прошлого. До моего будущего рукой подать, меня грядущее не коснется. Я был бы рад от всей души, коли вам удалось бы одолеть не только шведов, но и роковую судьбу лифляндского дворянства, правда, я не верю в это. Нет, я не могу верить в обманчивые иллюзии, мои старые глаза слишком долго видели правду жизни и истории. Галилей сумел найти земную ось, но не сумел остановить землю, чтобы она не вращалась вокруг солнца. И никто того не сумеет. И вы меньше, чем кто-либо, — вот в этом-то и проклятье. Идите, но сохраните в памяти то, чему учат эти гробницы…
Последние слова он произнес еле слышно, этот бессильный шепот не мог даже достигнуть потолка. Курт недовольно нагнулся.
— Не беспокойся, дядя, мы знаем свою стезю. По крайней мере я, и твое поучение тоже не забуду… Пойдем, я помогу тебе выйти.
Он повел его вверх по ступенькам, поддерживая под руку. Старик дрожал всем телом, беззубый рот приоткрылся, глаза лихорадочно блестели.
Курт покачал головой.
— Ну вот видишь, продрог, а тебе надобно беречься.
Навстречу вниз по ступенькам извивался большой черный уж. Погревшись на солнце, он направлялся назад в свое логово. Барон концом палки злобно отбросил его обратно, но тот не отступался. Снова пополз и, сердито шипя, исчез в щели под ступенькой.
— Проклятый гад! А с мужиками в дружбе, они их, как и жаб, молоком поят.
Двери склепа уже давно не замыкались. Курт подивился этому. Ведь так легко забраться и ограбить покойников. В гроб кладут золотые кольца и другие драгоценности.
— Гробы так крепко запаяны, что даже литовские разбойники не смогли их вскрыть. А наши собственные мужики не пойдут на это: старой Катрины боятся, страсти рассказывают о привидениях на господском кладбище, даже днем его стороной обходят. Приказчик только палкой может заставить их камень ломать поблизости, да и то иные в кусты бегут.
Шарлотта-Амалия заждалась и соскучилась. Она пошла впереди, надув губы, стегая хлыстом полевицу, и сейчас же вскочила в седло, избегая помощи кузена. Курт ехал чуть поодаль.
В повозке барона старательно укрыли и укутали. Предвечернее солнце и безветренная духота помогли ему согреться. Полдороги он любовно посматривал на дочь, которая ехала верхом, не оглядываясь, временами ударяя хлыстом по какой-нибудь ветви, подвертывающейся на пути. Двигались шагом, барон уже совсем не мог выносить тряски. Внезапно он поманил племянника.
— О ней одной у меня все заботы. Ты же знаешь, сына у меня нет. Тетка твоя не была со мной повенчана, и я не уверен, признают ли шведские власти Лотту моей дочерью и наследницей. Ведь ныне ищут самого малого повода, лишь бы отобрать наши имения. Поэтому я уж и остерегаюсь ссориться со шведами. Был бы покрепче, сам бы поехал в Ригу хлопотать, а теперь где уж там. Что с нею, сиротою, будет — ведь у меня нечего ей оставить, одни долги. Ты единственный и ближайший родственник. Над сердцем твоим я не волен, но я взываю к твоей чести и долгу дворянина. Не оставь слабое дитя без помощи и защиты.
— Это я тебе твердо обещаю, дядя. Можешь не тревожиться. Но ты и сам еще доживешь по крайней мере до тех пор, когда Лифляндия вновь освободится от заморского ига, когда мы здесь начнем новую жизнь.
Барон вздохнул:
— Все в руце божьей. Спасибо, племянник, за обещание.
Вновь заговорил он только, когда Шарлотта-Амалия, нахлестав лошадь, поскакала и исчезла в аллее, а повозка, минуя вершину сломанной липы, стала пробираться возле осыпавшейся парковой стены.
— Ты, верно, дивишься тому, как Атрадзен запущен, Нечему дивиться, такой порядок был здесь с незапамятных времен. Приказчик подгоняет мужиков, управляющий — приказчика, а господин — обоих. А коли господина не видно, то никто никуда не идет и ничего не делает. Тогда сломанные ветром липы лежат поперек дороги, брошенные бороны зарастают травой, свезенный известняк обрастает ежевичником, а стены постепенно крошатся и обваливаются. Так оно, наверно, и должно быть.
Проезжая через развалившиеся ворота, он начал вновь:
— При моем отце вокруг замка еще был ров и остатки подъемного моста. Его засыпали и сровняли. Ни к чему это теперь. Что ныне может поделать отвага древних рыцарей и уменье орудовать мечом, если против бочки пороха и пушек не устоит самая толстая стена. Что это даст, если я эти ворота стану держать на запоре? Да пусть приходят, кому надобно, и ищут, кто хочет. Два раза меня навещали литовцы и русские из Кокенгузена{24}. Но скотину еще загодя угнали в лес, а в замке нечем было поживиться. Мои книги им не нужны, а сам я и того менее. Так вот и выходит, что я здесь самый смелый и сильный.
Но вверх по ступенькам пришлось этого «силача» вести двоим, слуге и племяннику. Дрожал он так, точно изнутри его трясла чья-то железная рука. Ноги уже совсем не сгибались. Слуга, пригнувшись, сначала ставил на ступеньку одну его ногу, затем другую. Уложили барона на обычное место в библиотеке. Одеялами и шубами укрыли так, что только лицо и половина седой бороды остались снаружи. Он не жаловался и не стонал, только часто протягивал дрожащую руку за оловянной кружкой. До наступления сумерек слуга внес еще один кувшин горячего грога.
В сумерках Курт одиноко прохаживался по рыцарскому залу, разглядывая то, что развешано по стенам.
Вот вырезанный из дерева, раскрашенный и позолоченный герб Геттлингов, сделанный, верно, еще несколько столетий тому назад искусным мастером. Коллекция оружия и доспехов, довольно бедная, рога лосей и оленей, невзрачные по сравнению с тем, что Курту доводилось видеть в Польше и Литве. Все лучшее, видимо, убрано отсюда. На это указывали и светлые пятна на закопченных стенах.
Шаги гулко отдавались по выщербленному каменному полу. В углу Курт не остановился; там сквозь запыленную паутину, точно призрак прошлого, проступало почерневшее лицо его матери, чужое и неприятное. Еще уродливее казалась ее сестра, мать Шарлотты-Амалии. Старая Катрина, сухопарая, с пышными волосами, уставила на него свои сердитые черные глаза. У ее мужа большая, с проседью борода, скрывающая всю грудь, живот и латы, череп голый, но по краям волосы с завивающимися концами, как и у нынешнего барона Геттлинга. Готарда Кеттлера и Плеттенберга он рассмотрел довольно хорошо еще вчера, а сейчас, проходя мимо, только остановился на мгновение и благоговейно склонил голову.
Курт отыскал Шального Якоба и долго изучал его. Щеки ввалившиеся, точно кто-то их с обеих сторон стиснул ладонями. Нос большой и острый, подбородок несоразмерно длинный, заросший редкими волосами. Лоб довольно высокий, но в сплошных морщинах, глаза неживые и пустые. Ничто не свидетельствовало о том, что этот человек был мечтателем и писал латинские стихи. Но, возможно, художник попался местный, из рижских цеховых, он и не пытался вникнуть и понять, что же скрывается за этим морщинистым лбом и водянисто-голубыми глазами. По шаблону воспроизвел внешность, упуская из виду, что человека нужно искать где-то поглубже. Вильгельм Геттлинг, chevalier errant[8], был нарисован не в латах, а в костюме, какие носили при дворе Карла Смелого, с ворохом страусовых перьев на шляпе — очевидно, этот наряд казался ему столь же привлекательным, как три шубы на боярах из свиты московского царя. Пухлые чувственные губы говорили, что это, пожалуй, бонвиван, скорее охотник до женщин, нежели воин. Единственный оригинал среди лифляндских рыцарей, он мог восторгаться московитами. Курт покачал головой. Разве старый барон не был в какой-то мере прав, когда упрекал лифляндское дворянство в слепом метании из стороны в сторону и необдуманных поисках помощи.
