— Никто, как Бог!
— Попытайся, родной! До вечера!
И она быстро отошла от него.
Илья с невеселым лицом смотрел ей вслед.
«С чего это на сердце у меня словно камень?» — подумал он.
Ключник Иван Дмитриевич повел Аграфену к ключнице Фекле.
— Вот, Фекла Федотовна, тебе новая работница… Боярин прислал, — сказал он старухе.
Аграфена низко поклонилась ключнице.
— С чего ж это он тебя, Грунька, со двора да сюда вдруг вздумал? — спросила Фекла.
— Так, — отрывисто промолвила старуха и сжала губы.
— Боярин изволил ее еще и по щеке потрепать, — хихикнув, сказал Иван Дмитриевич и подмигнул ключнице.
— А, вот что! — протянула та и сурово взглянула на Груню. — Ты, может быть, и рада?
— Чего же радоваться? Здесь ли работать, там ли — не все равно?
— Гм… Может, и не все равно. Что же ты умеешь делать? Вышивать знаешь?
— Нет… Так маленько, а только не скажу, чтобы знала.
— К чему ж мне тебя приспособить? Посажу хоть нитки сучить. Пойдем в девичью!
Идя следом за Феклой, Груня дивилась, почему это старуха вдруг словно не та с ней стала: говорит так, будто сердита на нее за что-нибудь.
— Вот вам новая товарка, девоньки. Потеснитесь, дайте-ка ей места в уголку! — промолвила ключница, войдя с Аграфеной в большую, светлую комнату, в которой работали — шили, вышивали с десяток девушек. Все они были знакомы Груне.
— Что это ты, Груняша, со двора, — ведь ты в птичницах, кажись, была? — да вдруг сюда попала? — спросила одна из них.
— Боярин прислал, — ответила за нее Фекла.
— А! — многозначительно протянула спрашивавшая и насмешливо улыбнулась.
Остальные переглянулись между собой.
Фекла Федотовна посадила Груню на лавку, показала, что и как надо работать, и вышла.
Аграфена принялась за дело, но оно не спорилось. Ее смущали эти несколько пар глаз, не то с насмешкой, не то с любопытством устремленных на нее.
«Чего они на меня все уставились?» — думала девушка и чувствовала, что кровь приливает к ее щекам.
В то время, когда она с Феклой подходила к дверям девичьей, оттуда несся громкий говор, теперь же царила тишина. Все словно воды в рот набрали, разве изредка перешепнется одна с другой, ухмыльнутся да и опять замолкнут.
Смущение Груни росло. Работа совсем перестала идти на лад.
— Сделай милость, покажи, как нужно, — робко обратилась она к сидевшей рядом с нею девушке.
Соседка нехотя показала.
— Брось, Грунька! Тебе разве этому учиться нужно? — заметила сидевшая против Аграфены рябая рыжая девка.
Груня вопросительно уставилась на нее.
— Тебе надо учиться целоваться жарче, обниматься крепче. Али тебя уж Ильюшка этому понаучил вдосталь?
Кругом послышался смех. Лицо Груни залилось яркой краской, теперь уже краской гнева.
— Тебе-то что до меня и до Ильи? — вскричала она.
— Вестимо, мне что! Целуйся хошь с ним, хошь с боярином!..
— Рябая корова! — выругалась Аграфена.
— Ишь, ты! «Такая» да еще и ругается, — воскликнула задетая за живое девка.
В это время вошла Фекла и присела среди девушек. Все притихли.
— У меня, Фекла Федотовна, дело на лад не идет, — обратилась к ней Груня.
Старуха отмахнулась равнодушно.
— А ну, как идет! — сказала она и тут же заметила рыжей неприятельнице — Таисья! Чего это ты узлов насажала? Нешто так вышивают!
Аграфена низко опустила голову. Горькое чувство незаслуженной обиды наполняло ее сердце.
— А житье боярским полюбовницам, — спустя некоторое время промолвила как будто вскользь рыжая Таисия.
— Не житье, а масленница! Ешь, пей на серебре, всего вволю, и работишки никакой, — поддержала ее какая-то другая холопка и хихикнула.
— Да! Ноне все любят легкий хлеб! Чести своей ради сладкого житья не жалеют, греха не боятся, — сурово заметила Фекла, кинув взгляд на Аграфену.
Та уловила этот взгляд. Горькое чувство разрослось, переполнило сердце. Она выронила из рук работу, прикрыла лицо руками и зарыдала.
— Что с нею? — всполошилась Фекла Федотовна.
— Стыд пронял, вестимо, ну, и заревела! — сказала Таисия.
— Ты бы хоть, Таиса, придержала язык, не тебе людей корить, на себя бы посмотрела! — строго проговорила ключница, знавшая, что «рыжая Таська», как звала дворня рябую девку, сама далеко не безгрешна.
Таисия надулась. Старуха подошла к Груне. Слезы девушки помирили Феклу с ней.
— Господь с тобой, не плачь, дитятко! — промолвила ключница, ласково гладя черноволосую головку плачущей девушки.
Груня отняла руки от лица.
— За что, за что все на меня напали? — заговорила она сквозь слезы. — Что я им сделала? В полюбовницы боярские я хочу идти, что ли? Посадил меня сюда боярин — его воля… Чем я виновата? А в полюбовницы к нему по доброй воле ни в жизнь не пойду, разве свяжут меня да силою возьмут, а так ни-ни! За что ж корят меня и насмехаются!
— Утри слезы, девица! Никто тебя теперь не станет корить. А ведь раньше кто же знал. Думали, позарилась девка на сладкое житье. Много ведь таких, по другим и о тебе подумали. Подумали, а теперь не думают. Правда ведь, девоньки?
— Не думаем, вестимо, не думаем! — хором ответили девушки; только Таисия промолчала.
— Ну, вот видишь. Что ж плакать? А за прежнее прости и их, и меня, старую. Утри слезки-то, утри!
Долго еще утешала девушку старушка. Постепенно высыхали слезы у Груни, и на душе становилось светло, и лица ее сотоварок-работниц теперь казались ей милыми и добрыми, а улыбка участливой. Да и не только так казалось Груне, так было и на самом деле. Эти простые девушки вовсе не были злыми, и теперь, когда Аграфена, так сказать, открыла перед ними свою душу, они вполне сознали себя виноватыми перед нею и не стыдились просить прощения.
— Ну, что, прошла ли твоя кручина? — спросила Фекла Федотовна, с улыбкой глядя на лицо Груни.
— Прошла, совсем прошла, — смущенно улыбаясь, ответила та.
— Ну, и ладно! Теперь мы и поработаем. Давеча спрашивала ты меня… Я тебе сейчас покажу, дело на лад и пойдет. А вы, девицы, песню бы спели…
— Отчего же не спеть? Споем! Запевай-ка, Наташа!
Наташа-запевала не заставила себя долго просить, и скоро веселая песня огласила комнату.
У всех были оживленные и довольные лица. Одна только Таисия не принимала участия в общем оживлении и сидела, угрюмо насупившись. Ее злобно-мелкая натуршдка не могла успокоиться, и она уже обдумывала месть, гнусную, тайную, на какую только и была способна.
Есть люди, верней — существа, имеющие наружное сходство с людьми, как будто созданные для того, чтобы сеять зло. Такова была и Таиса. Их много, очень много таких Таис; они были и есть во всех странах, они существовали во все времена, как всегда и везде существуют паразиты и гады. Присмотритесь, читатель, к своим знакомым, и вы, наверно, найдете среди них хоть одну такую Таисию. Бойтесь ее, как огня! Она всегда глупа — тем она опасней, она всегда полнейшая бездарность — тем верней вы ее можете не заметить. У ней страшное оружие — клевета, ее броня — лицемерие. Она разрушает самое прочное счастье, она заставляет разыгрывать кровавые драмы. Она всевидяща и даже более того — видит то, чего нет. Ничем вы не спасетесь от нее: осыпьте ее благодеяниями, одарите ее всеми благами мира — все равно: она будет принимать ваше добро, но по-прежнему будет злословить за вашей спиной. За каждый кусок хлеба, съеденный ею в вашем доме, она заплатит'вам клеветой, за каждое доброе дело, ей сделанное, очернит вас чернее ночи. Не думайте вступать с нею в открытую борьбу: вы погибнете, она будет торжествовать. Всмотритесь в лицо такой «Таисии», когда она говорит с вами: на губах ее улыбка, а глаза так и впиваются в вас — инквизиторские глаза! Они способны увидеть, кажется, ваши внутренности. Бегите от такой «Таисии»! Но как трудно от нее убежать! Она, как муха, влетит в окно, если дверь заперта, зажужжит, завьется вокруг вас и вонзит свое ядовитое жало. Она — ужасное существо. С таким-то «ужасным существом» приходилось вступить в борьбу бедной честной и чистой Груне.
Обедня затянулась: старичок священник любил служить не торопясь и без пропусков. Маленькая церковь была полна народа. Это все были окрестные вотчинки со своими чадами и домочадцами. Простого люда было мало видно: день был будний, и смердам и иной «меньшой братии» было не до молитвы.
В храме было жарко и душно, и боярин Степан Степанович имел полное основание распахнуть свою шубу и показать свой блестящий тегиляй. Кречет-Буйтуров стоял на обычном месте, на коврике, подле правого клироса. Голова его была гордо закинута, и он свысока поглядывал на стоявших невдалеке знакомых соседей-вотчинников. Он даже крестился как-то особенно, точно, творя крестное знамение, оказывал милость Богу.
