— С кем он? С женой?
— Деревенщина! — с негодованием воскликнул высокий. — Ты не знаешь княгини Магды? Впрочем, ты же недавно переведен к нам в столицу. Самый интересный — и самый закрытый салон в Петрограде, И, бесспорно, самая интересная женщина при дворе. Ум, талант, энергия, богатство, титул, красота.
Генштабист покрутил усы.
— Ну, насчет красоты нельзя сказать, чтобы очень…
— Она тебе еще не посмотрела в глаза. Одного раза достаточно, дорогой мой! Я не знаю еще человека в окружении, который не был бы влюблен в нее: совершенно неодолимый шарм. И притом — абсолютная неприступность!
— Разве такая бывает? — рассмеялся Савельев. — И что в таком случае изображает при ней этот семеновец? Прапорщик в таком обществе может оказаться только по женской протекции.
— Опять — деревенщина! — засмеялся гусар. — Самого знаменитого поэта российского не знаешь в лицо!
— Позволь, — смутился генштабист. — В самом деле… Но как он попал в Семеновский полк?
— Он еще спрашивает! Призывной, спасается в здешнем запасном батальоне от фронта… Как сотни других… Сейчас в гвардейском запасе от знаменитостей не продохнуть… У Аси в эскадроне одних оперных теноров шесть человек… два художника, виолончелист из Мариинского… А поэта, наверно, Кугушева и устроила. Ей ведь только мизинцем пошевелить.
— Она так сильна, в самом деле?
Гусар ответил убежденно:
— Если бы эта женщина захотела, она могла бы стать… всем, чем захотела бы.
Генштабист пристально посмотрел на гусара:
— Всем, чем захотела бы? Может быть, ты в самом деле меня представишь? Полковника я уже видел в штабе, мы познакомились.
Наташа, следом за офицерами, подошла к Кугушевым, остановилась неподалеку. Все, что она слышала, — точно страница старого, старого романа. Тигр, двор, княгиня… «роковая», ненастоящая женщина… Выдуманная. Вот стоит в профиль. Тонкое, в романе написали бы «точеное», лицо, и вся прозрачная какая-то, даже волосы золотистые — сказочные словно… Вся, вся придуманная.
И сейчас тоже, как в старинном, сочиненном романе: целуют руку княгине, низко, низко наклоняя расчесанные на пробор, уже просвечивающие с затылка преждевременной лысиной головы. "Аристократия крови".
Полковник в черкеске поднял руку, помахал и крикнул негромко:
— Аркадьин!
Наташа вздрогнула. Аркадьин — фамилия Андрея. Не может же быть, чтобы его… Офицеры, закончив обряд целования руки, отступили, заслонив широкими спинами Наташу. Поднявшись на носки, она все же посмотрела вперед через их плечи и увидала: он, Андрей, в студенческой тужурке.
Андрей и этот… князь-черкес? Откуда он его знает?! Должно быть, о том же спросила княгиня. Потому что полковник ответил:
— Фронтовой случай: санитар-доброволец, обслуживал меня в походном лазарете после моего ранения под мызою Паукен. Симпатичный юноша, в общем, и довольно воспитанный, хотя студент и плебей. Посмотрите: может быть, он вам пригодится для коллекции. Таких вы еще вблизи не видали. По нынешним с позволения сказать — демократическим и бунтовским временам это стильно, пожалуй? Nein?
Он засмеялся.
— В pendant к лорду Бьюкайнену в вашей гостиной.
Засмеялись и офицеры. Наташа вспыхнула обидою за Андрея. Ушла, конечно, она никогда с ним не будет, не хочет быть, но… От обиды сразу стал опять близким. И еще гуще покраснела, еще большей, непереносной обидой, когда увидела: у Андрея, поспешно и осторожно пробиравшегося сквозь медлительные, ритуальным шагом передвигавшиеся ряды, взволнованное, бледное даже и восторженное — до холопства! — лицо. Она закрыла глаза. Чтоб не встретиться.
Голос полковника проговорил покровительственно:
— Monsieur Аркадьин, позвольте вас представить княгине. Я ей много говорил о вас.
Молчание. Должно быть, целует руку. Или пожал? Поцелуя не было слышно. Впрочем, когда целуют руку, — не слышно, кажется.
И опять — голос. Ее. Низкий, грудной, ласковый, обволакивающий. Благодарность за заботы о муже. Она так беспокоилась… Хорошо еще, что только пуля, не газы. Газы калечат на всю жизнь… Кошмар! Впрочем, что вы хотите! Война! На войне все средства хороши, только бы победа… Не правда ли?
Наташа с замершим сердцем ждала ответа. Взморье. Мороз. Тихая, тихая аллея, ласковая — робкая такая — рука на руке.
Голос Андрея ответил поспешно и льстиво:
— Да, конечно. Все средства.
И опять мягкий, грудной голос, смех мужа, пощелкивание гвардейских шпор вокруг. Наташа не вслушивалась. И только, когда дошло:
— Я принимаю по четвергам, от трех до шести. Вы знаете адрес? Сергиевская, тридцать семь. Будем считать, что вы обещали быть в ближайший прием. — Она выпрямилась. Прощается, значит. То есть, лучше сказать, его «отпустили». Теперь пусть увидит. Обязательно надо, чтобы увидел.
Но он не увидел. Он кланялся низко и радостно и ушел, даже не посмотрев кругом. Ну, ясно же: кроме этой женщины, он никого сейчас не видит и не может видеть. Княгиня, двор, тигр. Роман. «Маскарад».
Полковник спросил:
— Ну, как вы нашли моего protege, княгиня?
Она улыбнулась небрежной, бегучей улыбкой:
— Боюсь, что чутье вам, как всегда, изменило. Он мало похож на… героя моих бретонских легенд.
Опять офицеры засмеялись тем же обидным смехом. Но Наташа не обиделась на этот раз. Засмеялся и полковник.
— Schwamm druber, — сказал он и сделал ладонью быстрое и гибкое движение, словно, действительно, стирал что-то с классной черной доски. Vous etes difficil, я это всегда знал. На вас не угодишь.
Трезвоном зазвонил звонок. Ряды в зале, по-прежнему медленно, неторпливо, стали мешаться, потянулись к выходам. Пошла и Наташа. Но не успела пройти десяти шагов по коридору, навстречу ей, от стены, глянули она вспомнила сразу же, и руки похолодели, — желтые волчьи зрачки.
Тот. Распутинский. С моста.
Он стоял, отставив ногу, небрежно, в походной форме, в шпорах; темно-красный, на черно-красной ленте орденский крест на груди. Он не узнал ее, ясно. Потому что глаза смотрели холодно и безразлично, как на незнакомую.
Отвернуться и пройти. Но ноги не слушались. Наташа остановилась. Мимо прошелестело шелком серое платье. Княгиня. Офицер у стены почтительно наклонил голову. Полковник Кугушев, проходя, пожал ему руку, преувеличенно любезно скривив улыбкою губы. Княгиня, приостановившись, шепнула быстро, следя глазами за уходившим вперед мужем — Наташа расслышала совершенно ясно:
— Крымов пропустил «возлюбленного». После этого акта — у Романова. Как обычно.
У Романова? Николая Романова? Царя? Разве он в Петрограде?
Наташа с трудом перевела дух, "Сильна при дворе". А этот… убийца… Может быть, Тут — огромная, государственная тайна.
Звонок трезвонил опять, настойчиво и призывно. Офицер посмотрел на браслетные золотые дамские часы, перехватил привычным движением ножны шашки и пошел к лестнице.
Наташа не вернулась в зал. Она торопливо оделась. В голове причудливым и непонятным, — не распутать, трогать не надо пока, — клубком свились впечатления дня: седой, невидимым оставшийся человек на Сампсоньевском, городовые, раненый, расстрел, «Маскарад», Андрей, княгиня, Романов… С ума сойти! Так всегда… в революцию?
Она вышла на улицу, пошла тихим шагом. Невский был пуст. По-прежнему шарили вдоль по улице, выхватывая из потеми дома, киоски, затушенные фонари, людей, белые слепящие конусы прожекторов с Адмиралтейства. У Гостиного двора, вкруг костров, стояли какие-то солдаты, похлопывая руками в черных суконных рукавицах.
Сзади звякнули шпоры. Она обернулась. Волчьи глаза… Тот, опять! Она пропустила его. Через два десятка шагов, вдоль Милютина ряда, он остановился у запертой двери гастрономического магазина (в тусклом свете нескольких ламп гляделись сквозь зеркальные стекла выставок-окон горы консервных банок, окорока, копченые рыбы и фрукты) и постучал. Наташа сдержала шаг. Дверь приоткрылась, приказчик в белом переднике, увидев офицера, низко поклонился и пропустил в магазин. Дверь закрылась. Наташа невольно подняла глаза на вывеску. Черными огромными буквами по белому полю тянулось вдоль всего здания:
Романов
Наташа вспыхнула от стыда. Какая она дура. Тайна государственная! Хотела Марише сказать… Просто свидание. Любовное, самое обыкновенное, как должно быть в романе. Она ж читала сама: в Милютином, в магазинах отдельные потайные кабинеты, где подают вино, Где назначают свидания… "Неприступная"!.. Сама же сказала: «Возлюбленный». Ну да, конечно ж: должно, должно было так.
Ясно, ясно. И думать не о чем больше. К Марише, домой.
В комнате был свет. Марина не спала. Она сидела в туфлях на босу ногу — стоптанные башмаки, как всегда теперь, насквозь мокрые, сушились у печки, — и нашивала белую, круто выгнутую букву «Л» на красное, кумачовое, огромным показавшееся Наташе полотнище, спадавшее с ее колен на пол:
