— И есть успехи? — Браге кивнул на груду бумаг у себя под локтем.
— Ах да, есть кой-какие.
— И вы все еще придерживаетесь Коперниковой системы?
— Это полезная основа для расчетов… — Нет, не то. — Да, — сказал он мрачно. — Я следую Копернику.
Датчанин будто и не слышал. Он смотрел куда-то, в сторону двери, где висел залубеневший дворцовый наряд, с лентой, с оперенной шляпой — безногий призрак давно почившего вице-канцлера, прежнего владельца дома. Йеппе шелохнулся под столом, забормотал.
— Я пришел поговорить, — объявил Тихо. Кеплер ждал. Дальше ничего не было. Он оглядывал большие желтые ступни датчанина, льнувшие к полу, как парочка слепых зверьков. В свое время Тихо Браге определил положение звезд без счета, начертал систему мира, куда стройнее Птолемеевой. Книга о новой звезде 1572 года прославила имя его всей Европе.
— Я сделал, — Кеплер взял перо и хмуро его оглядывал, — я сделал небольшое открытие касательно орбитального движения.
— Что оно, оказывается, неизменно? — И Тихо вдруг расхохотался.
— Нет, — сказал Кеплер, — но радиус-вектор каждой планеты, кажется, описывает равные площади в равное время. — Он поднял взгляд на Браге. — Я это полагаю законом.
— Моисей-математик, — хихикнул Йеппе.
Дождь лил и лил, но на востоке уже светлой прошвой сквозили облака. Вдруг шорох крыл раздался под окном. Кеплерово стальное перо, не отставая от наружного потопа, вдруг пискнув, разродилось на бумагу жирной черной кляксой.
— Колокола, — шепнул Тихо.
Той ночью датчанина привезли домой мертвецки пьяного из города, где он ужинал в доме барона Розенберга; он облегчился у камина в главной зале, всех перебудил и напугал своими воплями, вонью клокочущей мочи. Отпихнул карлика, взобрался по ступеням к себе, к своей постели, откуда, бешено бубня, уже сбежала фру Кристина. Не успели домашние опять уснуть, хозяин их снова поднял ревом, потребовал свечей, перепелиных яиц и бренди. На другой день в полдень призвал Кеплера к своей постели. «Я болен». В руке — кружка с пивом, на одеяле жирные объедки.
— Быть может, не следовало бы столько пить? — отважился Кеплер.
— Э! Что-то там лопнуло у меня внутри: гляди-ка! — и с мрачной гордостью повел глазами на таз с кровавой мочой у Кеплеровых ног. — Вчера у Розенберга я три часа терпел, все встать не мог, боялся, что выйдет неучтиво. Сам знаешь, каково оно бывает.
— Нет, — сказал Кеплер, — я не знаю.
Браге насупился, прихлебнул пива. Минуту остро глядел на Кеплера.
— Берегись семейки моей, они захотят тебе вредить. За Тейнагелем приглядывай — дурак, а гордый. Моего карлика бедного не давай в обиду. — Он помолчал. — Помни обо мне и про все, что я для тебя сделал. Смотри, чтоб не оказалось, будто я прожил жизнь напрасно.
Кеплер, смеясь, поднялся к себе в каморку. Все, что он для меня сделал! Барбара была уж тут как тут, рылась в его пожитках. Отстранив ее локтем, он прошел к столу, уткнулся в свои бумаги.
— Ну, как он? — она спросила.
— А? Кто?
— Кто!
— А, да так, ничего. Выпил лишнего.
Минуту она молчала, стояла за его спиной, скрестив на груди руки, копила злобу.
— Да как ты можешь, — выдавила наконец, — как ты можешь… быть таким… таким…
Он оглянулся, на нее уставился:
— О чем ты?
— А ты о нас подумал, подумал, что с нами будет, когда он умрет?
— Господи Боже, женщина! Ну, отужинал с добрыми друзьями, ну, нализался, как всегда, лень было встать со стула, чтоб пописать, вот и надорвал пузырь. Поверь, уж настолько-то я разбираюсь во врачеванье, чтоб различить смертельный недуг, когда…
— Различить! Да что ты различаешь! — брызнув ему в лицо слюной. — Ах, да живой ты или нет, с этими своими звездами, драгоценными теориями, законами своими о том, и том, и… — Тучные слезы выкатились из глаз, голос оборвался, она выскочила из комнаты.
Браге быстро слабел. Не прошло недели, Кеплера снова призвали к нему в спальню. Там толпилась родня, ученики, посланцы от двора, и все молчали, как тени, бледно зыблющиеся во мраке, по кромке сна. В свете ламп Браге покоился на высоком ложе. Лицо обвисло складками, взгляд был уже далекий. Взял Кеплера за руку: «Помни обо мне. Пусть не окажется, что я прожил напрасно». Кеплер не знал, что надо говорить, стоял, непроизвольно улыбался, кивал, кивал. Фру Кристина ощипывала на себе платье, мутно озиралась, как бы старалась вспомнить что-то. Карлик, слепой от слез, пытался влезть на постель, его оттянули. Вдруг Кеплер понял, что Элизабет Браге брюхата. Тейнагель таился у ней за спиной. Потом была возня за дверью. В спальню ворвался Феликс, что-то по-итальянски кинув кому-то через плечо. Шагнул к постели, сжал руку датчанина. Но датчанин был мертв.
Похоронили его в Праге, в Тейнской церкви, по утраквистскому чину.[18] Дом на Градчанах смотрел печально, удивленно, будто вдруг тихо обвалилось у него крыло. Однажды утром оказалось, что итальянец отбыл, прихватив с собою Йеппе, — никто не знал, в какую сторону. Кеплер и сам подумывал, не сбежать ли, да только вот куда? А потом пришло из дворца известие, что он назначен императорским математиком вместо датчанина.
* * *
Все говорили, что император Рудольф — безобидный, разве немного не в себе, и тем не менее, когда наконец пришла минута пред ним предстать, страх горячим кулаком сжал сердце астронома. Было это за девять месяцев до смерти Тихо Браге. Кеплер уж чуть не год прожил в Богемии, но Браге величаво уклонялся от намеков. Только плечами пожимал и начинал бубнить себе под нос, едва Кеплер отважится заметить, что пора бы его представить ко двору. «Его величество… того… нелегок в обращении».
Ах, как они тогда вкатили на Градчаны, свернули меж двух высоких стен к воротам. Вокруг простерлось царство снега: бело, бело, и только колеи чернели, и мутно высилась стена. Небо висело заячьей шкуркой. Конь по насту спотыкался, нищий оборванец заковылял навстречу, черный кружок рта за окном кареты означил бессловесную мольбу. На деревянном мосту перед воротами с раскату резко встали. Конь бил копытом, храпел, пар двумя конусами бил из раздутых ноздрей. Кеплер высунулся наружу. Ожгло, как иглами укололо. Привратник, толстый, в мехах, вразвалку вышел из будки, поговорил с возницей, взмахнул рукой. Браге ему швырнул монету.
— Ох, — вздохнул датчанин. — Ох, как я ненавижу эту страну. — Оправил на коленях меховую полсть. Теперь катили уже по саду. Черные деревья скользили мимо, заламывали ветки, словно поражаясь холоду. — И почему я оставил свою Данию?
— А потому…
— Ну? — злобно, вызывающе. Кеплер вздохнул.
— Не знаю. Сами расскажите.
Браге перевел взгляд на дымчатое небо в окне кареты.
— Нас, Браге, вечно обижали царственные особы. Мой дядя, Йорген Браге, спас короля Фредрика, когда тот тонул в Зунде, в Копенгагене, и сам притом погиб, знал ты об этом? — Знал, знал, сто раз говорено. Датчанин распалялся для последней вспышки. — И вот у этого щенка, у Кристиана, наглости хватило меня выкурить из островного моего прибежища, из сказочного моего Ураниборга, пожалованного мне королевской грамотой, когда он еще слюни пускал у няни на коленках — а об этом ты знал? — Знал, знал, и много чего еще. Браге на Хвене правил, как восточный деспот, покуда у добрейшего короля Кристиана не лопнуло терпение. — Ах, Кеплер, Кеплер, коварство царственных особ! — И грозно оглядел дворец, плывущий на них сквозь льдистый свет полудня.
Их протомили под дверью приемной залы. Другие явились еще раньше, грустные, темные фигуры, вздыхали, ерзали на стульях. Холод был ужасный, у Кеплера сводило ноги. Страх уже отступал под грузом серой скуки, когда служитель, безупречно облаченный, тихий человечек, подскочил, шепнул что-то датчанину в ухо, и Кеплер ощутил горячее сжатие в груди, как будто легкие, прежде самого него почуя приближенье блаженного, пугающего мига, набрали побольше воздуха, дабы смягчить удар. Ужасно хотелось помочиться. Мне, кажется, нужно выйти… вы позволите…
— А знаете ли вы, — говорил император, — знаете ли вы, что рассказал нам один наш математик: если переставить цифры любого двузначного числа и получившееся число отнять от прежнего, или наоборот, ну что уж там больше окажется, разность всегда будет кратной девяти. Не поразительно ли? Девяти, всегда. — Был он низенький, пухлый, женственный, с печальными глазами. Крупный подбородок нежился, как голубь, в жидкой бороде. И странно в нем мешались живость и рассеянная усталость. — Но разумеется, вы, сударь, будучи математиком, не усмотрите ничего удивительного в таком для нас непостижимом поведенье чисел?
Кеплер сосредоточенно перемещал и вычитал в уме. Быть может, такому испытанью подвергают всякого, впервые представшего пред царственные очи? Император, с открытым ртом, чуть-чуть сопя, жадно на него смотрел. Кеплера как будто медленно, со смаком пережевывали.
