Неподвижной статуей она вдруг замерла среди пылающего зала. Пьяная, блуждающая улыбка появилась на разрумянившемся лице и исчезла: было видно, что она изнемогает. Все взревело, неистово, зверино. И она, победительница, царица, медленно среди кликов, дождя цветов и рукоплесканий пошла на свое место. Бледный Вителлий смотрел на нее взглядом покоренного зверя…
— Сегодня ты превзошла самое себя… — задохнулся ошеломленный Ирод. — Проси у меня все, что хочешь… За такую пляску не пожалею и всех земель моих!
Саломея все еще пьяными глазами посмотрела на мать. Точно искра пробежала из глаз в глаза: они обе враз вспомнили этого ненавистного фанатика, который безумными словами своими всенародно хлестал их по щекам, а теперь, все не покоряясь, изнывал в каменном мешке. Ничто не доставит матери столько удовольствия.
— Твои земли?.. — очаровательно прокартавила она и просыпала серебро своего колдовского смеха. — На что мне они? Нет, если ты уж позволяешь мне выбрать, то дай мне… ну, дай мне — голову заключенного Иоханана… вот сейчас, перед всеми…
Ирод немного поморщился: он не любил таких, вольных жестов, в особенности перед римлянами, но отступать было нельзя. И, поколебавшись мгновение, он повел бровью на Хузу:
— Ну? Слышал?
Тот весь посерел и, поклонившись, вдруг ослабевшими ногами вышел из пьяного, шумного зала: он не любил таких острых удовольствий…
— Ты… Ты божественна… — заплетающимся языком говорил Саломее Вителлий среди страстных рыданий музыки и пьяных кликов пирующих. — На языке человеческом нет слов, чтобы выразить мой восторг. Будь я цезарь, я положил бы к твоим очаровательным ножкам всю Римскую империю, а если бы этого было мало тебе, я… я… поднял бы на ноги все свои легионы и завоевал бы для тебя весь мир…
Она жарко мерцала на римлянина своими черными безднами. Иродиада возлежала, как какой-то золотой истукан, и только тонкие ноздри ее трепетали. Ирод шарил распаленными глазами по обнаженным телам снова плясавших танцовщиц. Он объелся, его мутило, и он уже хотел прибегнуть к перышку, чтобы, пощекотав в горле, вызвать рвоту. Уже многие из пирующих прибегли к этому способу, чтобы, выбросив обед в серебряные лохани, быть в состоянии снова есть и пить. Под высокими сводами раскаленной, точно сгорающей в ослепительных огнях залы стоял возбужденный гомон и смех… И вдруг все чуть ахнуло: в дверях бесшумно встал высокий, дюжий, бесстрастный, до пояса обнаженный египтянин — палач с большим блюдом, на котором тяжело лежала иссиня-бледная голова Иоханана с закатившимися глазами и с черной, жесткой, окровавленной гривой. Широким ровным шагом палач прошел к столу тетрарха и с поклоном показал всем страшно оскалившуюся голову. Женщины с раздувающимися ноздрями жадно смотрели в мертвый лик. Саломея взяла из рук раба блюдо и с змеиной улыбкой своей поднесла его матери.
— Язык!.. — коротко уронила та.
Раб, сдерживая дрожь в руках, вытянул большой, застывший, синий язык мертвеца, и Иродиада, вынув из пышных волос своих золотую булавку, прищурившись, медленно вонзила ее в язык. Она злорадно усмехнулась и пренебрежительно проговорила:
— Выбросьте эту гадость вон!..
И незаметно, лениво потянулась всем своим гибким, прекрасным телом.
— Вот попробуй этого, благородный Вителлий… — проговорила она. — Это языки осенних дроздов в вине… Очень вкусно…
Но Вителлий ничего не слыхал…
— Ты достойна быть женою цезаря… — среди жаркого гомона голосов коснеющим языком, склонясь к Саломее, лепетал воин. — Ты богиня…
Уже светало… Орлы с клекотом кружились над пропастью — в глубине ее, избитый и изорванный о скалы, валялся изуродованный труп Иоханана…
Богато убранный бесценными коврами покой первосвященника Каиафы. Низкие, мягкие диваны, столы, полки для свитков, все это сделано из драгоценного кедра и украшено тонкой резьбой. В углах стоят золоченые светильники. В раскрытые окна виден весь белый и огромный, как гора, храм, сверкающий своими бесчисленными золотыми шпицами. Посреди обширного внутреннего двора — вокруг его бежит белоколонный портик — сияет большой impluvium, и фонтан дремотно лепечет среди цветов. Сам Каиафа в легкой, шелковой одежде сидит на полу, на пуховых подушках, около большого из черного дерева ларца, заплетенного причудливой резьбой из слоновой кости, и внимательно читает какой-то, по-видимому, очень старый свиток. Каиафа уже стар, но прекрасен его тонкий, гордый профиль и большие, черные глаза, и белая борода, падающая на грудь, как водопад в горах заиорданских…
В дверь раздался легкий стук, и, подняв тяжелый, пестрый ковер, в комнату вошел Манасия, его сын, стройный, тонко красивый молодой человек в богатой, но немножко небрежной одежде. Он обладал душой горячей и порывистой и искал в жизни каких-то своих путей. Каиафа осторожно наблюдал за его внутренней жизнью: таким он сам был в дни молодости…
— А-а, мой сын! — ласково уронил Каиафа. — А я присел было просмотреть труд твоего прадеда, который откопал где-то в кладовых мой Малх… Но ты, кажется, расстроен чем-то?
— Меня возмущает заключение проповедника Иоханана… — нахмурив свои тонкие брови, проговорил Манасия. — Мало того, что его заперли в подземелье Махеронта, в городе говорят, что Иродиада и Саломея добиваются его головы: так задели их его обличения!..
— Так чего же ты хочешь?
— Я хотел бы, чтоб такие вещи у нас были невозможны…
— Немногого же ты хочешь!.. — усмехнулся отец.
— Мне тяжело, что и старый отец мой не хочет понять меня… — потупившись, горько проговорил Манасия.
— Напрасно, сын мой, ты так думаешь: твой отец очень понимает тебя… — сказал Каиафа. — Но если сын мой захочет, чтобы у него выросли крылья, то я, и понимая такое желание, все же скажу, что это, увы, невозможно… Вот, рассказывают, был у эллинов такой юноша, который захотел летать, — он кончил тем, что упал на землю и погиб… Невозможное — невозможно…
— Что невозможно?! — живо воскликнул Манасия. — Живет человек праведной жизнью и других призывает жить так же, и ему хотят отрубить за это голову. А мы, отрубающие голову, учим детей наших и народ читать и почитать пророков, которые учили тому же, чему учит и этот человек, которого мы казним…
— И пророки, как тебе известно, кончили плохо — как раз так, как, видимо, кончит и твой Иоханан…
— Ты говоришь об этом так, отец, как будто бы ты даже сочувствовал этому… — печально усмехнулся он.
— Милый сын мой, и сочувствие мое и несочувствие в делах мира решительно ничего не значат… — душевно проговорил старик. — Я просто указываю тебе, юноше, одаренному хорошим умом, что это так есть… Мы не раз говорили с тобой на эти грустные темы, но твое молодое горячее сердце не позволяет, увы, тебе понять твоего старого отца. И ты всегда в таких случаях говоришь со мной так, как будто бы я был ответствен за все зло жизни… Милый, неизбежное — неизбежно…
— Что за странные речи!.. — воскликнул Манария. — Что значит неизбежное? Почему это неизбежно? Вот ты первосвященник, в твоих руках огромная власть — стоит тебе сказать одно слово, и Иоханан будет немедленно освобожден…
— И будет продолжать бесплодно мутить народ? — тихо спросил первосвященник. — И, может быть, народ восстанет против римлян, опрокинет храм, — и нас с тобой кстати — и римляне опять зальют всю страну кровью, и тысячи крестов, как это уже не раз в последние годы было, поднимутся вокруг стен иерусалимских, и — все станет на свое место… Или, точнее, почти все, так как, если в мятеже мне оторвут вот эту старую голову, на мое место сядет, вероятно, Ионатан, которого ты недолюбливаешь… Ты достаточно хорошо знаешь историю нашего — да и не только нашего — народа и не можешь не знать, как безрезультатны были всегда эти кровавые потрясения, эти искания новых путей в жизни. Нет и не может быть совершенных форм жизни, потому что несовершен сам человек и все человеческое несовершенно. Без Закона, без власти народ, что горячий конь без узды, и потому величайшие благодетели народа это те, которые властно держат стада человеческие в повиновении и покое… «Молись о благополучии правительства, — говаривал один мудрый рабби, — ибо, если бы не страх перед ним, то один другого съел бы живьем».
— Не понимаю, не понимаю!.. — воскликнул горячо Манасия. — Так, значит, что было, то и будет?.. Так?.. А пророчества сильных во Израиле? А Машиах?..[7]
— Тогда прежде всего садись, милый… — проговорил старый Каиафа. — Вот так… Жить мне остается немного и, хотя в этих вот писаниях моих ты и найдешь немало моих мыслей, которые будут полезны тебе на всем трудном пути жизни, все же я не хочу потерять случая поговорить с тобою и теперь… Итак, будем философствовать… Если ты хочешь видеть в лабиринте жизни путь твой ясно, то прежде всего освободи ум свой от тех сказок, которыми тысячелетия тешат себя слабые духом. Как ты знаешь, даже и среди ученых рабби идет у нас великая разноголосица, но в последнее время еврейская мысль как бы приходит в согласие. Начинают думать и учить, что этот мир наш принадлежит князю демонов. Не то чтобы сатана и его помощники могли бы бороться с Богом с какою-то надеждою на успех. Нет, только с Его позволения и властвует он над миром и, таким образом, люди злом наказываются за их грехи на земле. Но придет «день Божий», сатана будет ниспровергнут, и на земле установится светлое царствие Божие навеки, для которого воскреснут и прежде жившие праведники. Но это — сказка для детей… Первая жесткая истина, которую ты должен помнить всегда, это то, что пестрая и, если хочешь, даже красивая сказка жизни есть результат борения двух вечных таинственных сил, одну из которых люди назвали Богом, а другую — Дьяволом… Вынь из жизни Дьявола, и тотчас же умирает Бог, вынь Бога, и тотчас же умирает Дьявол. И в обоих случаях умирает жизнь.. Если нет ночи, то нет и дня, ибо вечный день немыслим, как и вечная ночь. Граница ночи — день и граница дня — ночь. Ты знаешь, что мудрые рабби усердно разрабатывают учение о вечной муке для грешников и вечной радости для праведников, угодивших Господу. Но это пустые слова, в которых нет ни крупинки здравого смысла. Вечного мучения не может быть так же, как и вечной радости. Мука, становясь вечной, перестает быть мукой, а делается естественным состоянием, безразличным, которого не чувствуешь. Если бы зубная боль могла продолжаться вечно, мы не чувствовали бы ее нисколько, как не видели бы сладкой улыбки женщины, если бы могли созерцать ее вечно. Вместо нее было бы пустое место. И потому та борьба с Дьяволом, которую ведут все эти твои наивные Иохананы, есть борьба детская, смешной бой с тенями. Борясь с Дьяволом, они убивают и Бога… Ты понимаешь меня?
