Наконец, около девяти часов вечера, епископы оставили кабинет короля и появились на галерее. Все, кто был в вестибюле и наверху, замерли, повернув к ним головы, ища на лицах ответа на свой единственный вопрос. Вильямс, епископ линкольнский, отделился от остальных и жестом показал, что просит открыть окно. Никто не решался. Джанноти первым пришел в себя и, взявшись за фигурные ручки — вид огненной реки внизу ослепил его, — распахнул обе створки.
Улица взревела единым коротким криком и замерла.
Епископ, прошептав поспешную молитву, ринулся к окну и стал в нем, раскинув рукава своей мантии.
— Честные лондонцы! Его величество по своей несказанной милости, по любви к законам и справедливости, по преданности благу подданных своих повелел мне объявить… — искушенный оратор, он не мог упустить момента этой завороженности, не мог не затянуть паузу до невыносимого напряжения, — …объявить, что он согласен на билль, осуждающий графа Страффорда!
Казалось — не сам епископ отпрыгнул от окна, но ликующий вопль, взлетевший к темному небу, слился в тугую волну и мощно толкнул его в грудь. Он пытался что-то еще говорить обступившим его придворным, но слова тонули в оглушительном реве труб, криках, пальбе. Выражение бесконечного облегчения можно было прочесть на многих лицах, некоторые, не в силах сдержать счастливых улыбок, отворачивались. Один солдат плакал, утирая слезы рукавом куртки. Джанноти, поймав на себе презрительный взгляд артиллериста из Портсмута, понял, что и он не сумел сохранить подобающую мину. Старый Верни, печально качая головой и вздыхая, протиснулся к окну, прикрыл его и, ни на кого не глядя, отправился во внутренние покои дворца.
12 мая, 1641«В среду 12 мая графа Страффорда повели на эшафот, устроенный в Тауэр-хилл; и проходя под окнами той камеры, где находился архиепископ кентерберийский, он поднял голову и воскликнул: „Милорд, вашего благословения и молитв!“ Архиепископ простер обе руки, но горе его было так велико, что он тут же упал без чувств; граф поклонился и произнес: „Прощайте, милорд, бог да будет защитой вашей невиновности“. Видевшие его в этот момент признавали, что он был больше похож на генерала во главе армии, чем на осужденного. Комендант Тауэра предложил ему ехать в карете из опасения, что народ набросится на него и разорвет на куски. „Мистер комендант, — отвечал тот, — если вы не боитесь, что я убегу, то мне безразлично, как умереть, — от руки ли палача или от ярости и безумия народа“.
С эшафота он обратился с длинной речью к зрителям, потом, попрощавшись с родными и друзьями и помолившись, подозвал палача. Тот подошел и просил простить его, на что граф сказал, что прощает его и что он сам подаст знак, выбросив руки вперед. Уже положив голову на плаху, он снова долго молился, затем подал условленный знак. Палач отсек ему голову с одного удара, поднял ее и, показав народу, воскликнул: „Боже, храни короля!“»
Из отчета о процессе и казни графа Страффорда
Май, 1641«Парламент, почувствовав свою силу и обезопасив себя актом о непрерывности заседаний обеих палат, лишавшим короля права роспуска, вплотную занялся главными делами королевства; но первой их задачей было освободить себя от непосильного бремени — содержания двух армий.
Армия шотландцев ждала уплаты жалованья так долго, что ей причиталось теперь 120 тысяч фунтов стерлингов, не считая 300 тысяч, обещанных в качестве дружественного дара. Вот какие тяготы готов был принять на себя парламент, лишь бы не допустить ухода шотландцев из страны до тех пор, пока положение его не станет более прочным; что давало повод многим прелатам и прочим недовольным не только в разговорах, но и в клеветнических писаниях обвинять парламент в преступном недоверии к королю и в удержании иностранной армии в качестве угрозы собственному монарху».
Мэй. «История Долгого парламента»
Июнь, 1641«Один из друзей мистера Пима в разговоре со мной заверил меня и просил запомнить, что, если король решил защищать епископов, это будет стоить королевству много крови и явится причиной такой страшной войны, какой в Англии еще не бывало. Ибо есть слишком много честных людей, которые решили скорее пожертвовать своей жизнью, нежели смириться с нынешней формой правления».
Хайд-Кларендон. «Жизнеописание»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Против короля и кавалеров
1 ноября, 1641
Лондон, Чипсайд
В безветренном воздухе дождь падал отвесно, не доставая до узких тротуаров. Верхние этажи домов нависали над нижними, и под их прикрытием люди перебегали из лавки в лавку, прижимая к груди свертки с покупками. Торговля на Чипсайде шла бойко в любую погоду. Вода стекала к середине улицы и тугим потоком неслась по проложенной там канаве, унося с собой мусор, нечистоты и грязь, накопившиеся за ясные дни. Экипажи, извозчичьи подводы, грузовые телеги с грохотом катили по очищенной от пешеходов мостовой.
Лавка полотняных товаров помещалась через улицу наискосок, и Лилберн старательно вглядывался в ее двери сквозь прозрачные струи, змеившиеся по оконному стеклу. Не было никакой нужды так напрягать свои многострадальные глаза — Кэтрин сказала, что Элизабет вот-вот должна вернуться, разве что еще забежит за табаком для отца, — но простое «увидеть ее» обрело для него за последнее время такую непомерную важность, что и десять минут стали что-то значить.
Все дни теперь делились на те, когда «видел» и когда «нет».
Ему было дико представить себе, что еще полгода назад он не хотел идти в этот дом, находил для неотступной Кэтрин какие-то объяснения и отговорки. Хотя, может быть, это и к лучшему, что он дотерпел, дождался-таки пересмотра своего дела в парламентском комитете. Приговором Звездной палаты он только гордился, но оставаться на положении заключенного, выпущенного под залог, при парламенте — в этом ему виделось что-то постыдное. Не мог он появиться перед ней с таким камнем на шее. И хорошо еще, что он пришел сразу после пересмотра, в начале лета, когда был без гроша, а не потом, когда приехал дядя Джордж с деньгами и они вдвоем обзавелись пивоварней и начали преуспевать в торговле.
Он вспомнил, как уже через неделю после начала его визитов она стала говорить про себя и про него — «мы». «Нет, завтра у нас не будет времени», — говорила она отцу; «Мы не нуждаемся в няньках», — Кэтрин; или соседям: «Слушать проповедника, назначенного епископами? Нам и подумать об этом тошно». Еще он вспомнил, с какой откровенной радостью и гордостью она привела его в свою комнату, откинула подушку и показала спрятанный там сафьяновый футляр с пачкой листков — его письмом из тюрьмы. Однажды он услышал, как она в сердцах кричала на Кэтрин: «Что ты пристала ко мне — скромность, застенчивость! Нет их во мне перед ним, понимаешь? Да и откуда взяться — не от тебя ли?»
Ей доставляло огромное удовольствие защищать его от каких-нибудь мелких нападок, например, со стороны отца или открыть в нем несуществующую болезнь и разыскивать в аптеках или у шарлатанов с Эльзаты безотказные эликсиры и снадобья. Кэтрин, посмеиваясь, утверждала, что ей теперь сильно недостает той корзинки с бельем и провизией, которую она раз в неделю собирала ему в тюрьму, на что Элизабет, тоже смеясь, но с грустью говорила: «Ах, боюсь, мистер Джон еще не раз предоставит нам такую возможность». Как-то летом они бродили в мурфильдских полях, и компания подгулявших эпрентисов начала отпускать шуточки на их счет, довольно безобидные, хотя и не без перца; нужно было видеть, с какой яростью она обрушилась на них, сколько желчи нашла для дурацкой шляпы одного, шепелявости другого, тучности третьего, прыгающей походки четвертого. Лилберн возмутился тогда и сделал ей выговор: уж не думает ли она, что он сам не в силах защитить себя? Она долго молчала, потом серьезно спросила, каково бы ему было услышать от бога, которого он носит в своей душе и за которого готов пойти на любые испытания, «я достаточно могуществен и в твоей защите не нуждаюсь»? Он смущенно сказал, что такое сравнение — кощунство и грех, но сам почувствовал, как невольная нежность прорвалась в его голосе и лишила эти слова силы и убедительности. Внизу раздались женские голоса и смех — видимо, он все же проглядел ее за дождем. Она вбежала, не сняв жакета, лишь откинув на спину мокрый капюшон, и пошла к нему, протягивая руки и улыбаясь. Теперь, когда до назначенной свадьбы оставалась всего неделя, они разрешили себе целовать друг друга при встрече и каждый раз при этом делали вид, будто дыхание у них не перехватывает и слова не выносит напрочь из головы горячим сквозняком.
— Дождь… Вы видите… Такой дождь! Купленные простыни… Их уже придется сушить… Злые языки будут говорить — ее приданое было подмочено…
