Но Толстой словно и не обратил на это внимания. Он без всякого приглашения уселся на низенький прилавок и спросил торговца:
— А вот мазь для суставов есть у тебя?
И вдруг как будто ветром сдуло Селима-оглы с ложа. Он вскочил, начал кланяться, прижимая руку то ко лбу, то к сердцу.
Толстой удивлённо оглянулся.
Рядом с ним остановился высокий мрачный турок с выкрашенной хной нижней частью лица, на которой не росла борода, и окрашенными той же хной зубами. Толстый и властный, он словно навис над низеньким приземистым Толстым и небрежно ответил на низкие поклоны и приветствия торговца.
— Евнух Керим-баба, — шепнул Толстому всё тот же янычар: видно, он хорошо знал слуг султанова двора.
Толстой не пошевелился.
Керим-баба нахмурил реденькие брови, выкрашенные всё в тот же ярко-рыжий цвет, и кинул взгляд на Толстого.
Торговец приглашал евнуха за столик, на котором уже были приготовлены фрукты, непременный кофе и большой кальян с длинным чубуком.
Керим-баба прошёл за столик в глубине лавки, уселся, небрежным жестом махнул и Толстому.
И сразу подскочил к нему Селим-оглы с той же любезностью, что и обращался к евнуху:
— Отведайте, что Аллах прислал нам в знак своего благоволения.
Толстой снова удивлённо оглянулся, не понимая, что это обращение адресовано именно ему.
Ещё за минуту до этого Селим-оглы был поражающе равнодушен к его парадному европейскому костюму, туфлям на каблуках и высокому белокурому парику.
Но Керим-баба поманил Толстого небрежным жестом пальца, и тот привстал, припадая на ногу и болезненно постанывая.
— Пожалуйте, сам Керим-баба просит вас присесть за угощение, — заискивающе уговаривал его Селим-оглы.
Толстой, подволакивая ногу и всячески изображая боль, одолевающую его, подошёл к столику и удобно расположился на подушках, положенных возле него.
Он молча поднял глаза на Керим-бабу и увидел до того пронзительно острый взгляд, что даже поёжился в душе. Но только на мгновение мелькнул в этих крохотных, заплывших жиром, тусклых глазах резкий огонёк интереса и снова пропал.
Толстому даже показалось, что этого взгляда и не было...
Он принялся жаловаться на свою боль, на свою долговечную подагру, что одолевает его, на то, что он пришёл найти себе лекарство, которое спасло бы его: он слышал, что именно здесь, на турецком базаре, могут найтись травы или мази, которые помогут ему...
Толстой говорил и говорил, стараясь правильно выговаривать турецкие слова, а евнух внимательно слушал всё с тем же равнодушно-сумрачным видом, с которым и пришёл в лавку.
Пётр Андреевич ни о чём не расспрашивал, не говорил ни о каких делах, лишь жаловался и жаловался на свои боли, которые скрючивают ноги, выламывают суставы...
— Когда всё внутри чисто, и на теле нет горести, — глубокомысленно произнёс наконец евнух и приподнял чашечку с кофе до уровня рта.
Пришло время и Толстому внимательно посмотреть на евнуха. И теперь уже евнух увидел острый взгляд прожжённого дипломата.
— Правильно говорит почтеннейший баба, — откликнулся Толстой. — Берут меня и сердечные раны. Как подумаешь, зачем бы достопочтенному Далтабану-паше столько стрел и копий для крымчаков, если их можно остановить и сотней янычар?
Он сказал это так тихо, что никто и не услышал. Только Андрей стоял поблизости, торговец же удалился из почтения, а янычары и вовсе остались за пределами помещения.
— Но никто не может донести это до ушей светлейшего и благороднейшего из всех владетелей мира, нашего прекрасного султана, — тихо и почтительно закончил Толстой.
Керим-баба опять остро глянул на Толстого, словно бы спрятал новость за складками своего жирного тела.
— Приятное было знакомство, — лениво ответил он, пальцем поманил торговца и сказал ему так, словно бы речь шла совсем о пустяке: — Нашему почтенному гостю стоит сделать приятное — нехорошо, когда болит тело, а уж ноги и вовсе некстати.
Он взял завёрнутое и уже приготовленное для него торговцем лекарство, мази и флакончики с благовонным маслом и тихо бросил:
— За расплатой придёшь на наш двор.
Селим-оглы стал кланяться, всё так же прижимая руку ко лбу, к сердцу, и проводил почтенного покупателя до выхода, всё время кланяясь ему в спину и выражая чувства великой благодарности за то, что тот нашёл время и возможность посетить его жалкую лавчонку.
Когда он повернулся к Толстому, его уже было не узнать: теперь это был надменный вельможа, которому абсолютно всё равно, купит ли что-нибудь у него почтенный покупатель или уйдёт ни с чем.
Они очень долго торговались. Селим-оглы запросил за мази и травы такую несусветную цену, что Толстой едва не подскочил на своей мягкой подушке.
Но торг был душой турецкого базара, его страстью и развлечением, и скоро от равнодушного вида торговца не осталось и следа. Толстой вновь и вновь снижал цену, заломленную торговцем, и ушёл из лавки только тогда, когда понял, что больше Селим-оглы ни за что не сбавит. Андрей подхватил под мышку пакет с лекарствами, и началось мучительное обратное путешествие с базара к коляске. Несколько раз Толстой приостанавливался, изображая мучительную боль и судороги, присаживался то на плетёную корзину с товаром, то на низенькие скамеечки для самих продавцов. Только к вечеру доплелись они до оставленной на площади коляски, и Толстой с удовольствием взобрался на высокое сиденье. Ему уже надоело хныкать и изображать больного, хотя он и знал, что янычары всё равно не спускают с него глаз и сегодня же их начальнику будет известно всё об этом путешествии.
«Очень хорошо, — злорадно думал он, — пусть и те поломают голову, зачем это пришлось так случайно встретиться больному старику с самым главным евнухом матери султана...»
Главное было сделано — теперь оставалось надеяться лишь на сообразительность и ум матери султана. За то, что эта женщина имела политический ум, говорило хотя бы уже то, что она убедила нового султана, Ахмета, не убивать своих братьев, и это было первым случаем, когда, вступая на престол, султан не воспользовался своим правом удавить всех своих братьев, чтобы прекратить всяческие попытки заговоров и смут в государстве. Любой новый султан первым делом повелевал сделать это. Оба сына этой матери не стали поступать по традиционной формуле. Потому и Ахмет лишил своего брата Мустафу трона только по требованию янычар...
Но поймёт ли она, насколько серьёзно положение, насколько Далтабан готов к заговору, насколько огромная армия, посланная к крымчакам, может быть подготовлена к свержению султана?
Толстому оставалось только ждать. И он нетерпеливо ждал, каковы будут последствия встречи с таким, казалось бы, незначительным лицом султанского двора, как главный евнух, управитель султанского гарема и самый приближённый к матери султана человек.
Несколько дней ещё он провёл в постели, пользуясь случаем свалить свою бездеятельность на хворь, одолевшую его. Мази и травы Селима-оглы и в самом деле немного подлечили Толстого. Он встал с постели лишь тогда, когда получил первые известия о последствиях встречи.
Под вечер, когда только-только занялось красное закатное зарево на небе, на посольский двор прибыл Дмитрий Кантемир. Он испросил позволения у великого визиря навестить больного русского посла, с которым уже давно имел хорошие отношения.
Едва Кантемир вошёл, как Толстой поднялся со своей постели, всё ещё в бархатном архалуке[13] и мягких башмаках на босу ногу.
— Лежите, лежите, Пётр Андреевич, — бросился успокаивать его Кантемир, — я очень опечален, что пришлось вас побеспокоить. Все эти дни, что вы лежали, я думал о вас, но не мог раньше заехать справиться о вашем здоровье.
Они расположились в мягких креслах, привезённых Толстым ещё из России.
— Спасибо, разодолжили старика, — растрогался Пётр Андреевич, — а как там моя крестница? Хороша ли, всё ещё задаёт каверзные вопросы, на которые и старики иногда не в силах ответить?
— Дочка, слава Богу, здорова, а жена разрешилась вторым сыном, тоже, слава Господу, всё в порядке.
Они уселись по краям письменного стола Толстого, и неизменный Андрей принёс угощение по-русски — рюмку водки для самого Толстого, копчёных угрей и отбивную говядину для гостя, а также неизменные кофе и кальян.
— И как это вас пустили ко мне зоркие мои стражи? — удивлённо спросил Толстой, когда первые слова приветствий были закончены.
— Ах да, вы же болели и ничего не знаете, — спохватился Кантемир. — Сегодня на большой диван был призван великий визирь Далтабан-паша. И султан изволил самолично обратиться к нему с вопросом: для чего была снаряжена такая огромная рать в Крым? Далтабан сказал, что крымчаки вели себя вольно, что не слушают распоряжений и наказов султана, потому он и снарядил триста тысяч солдат для их усмирения. Услышав такую цифру, весь диван переполошился. Как, едва ли не всю армию отправить в Крым? Посыпались вопросы, доводы. Султан долго хмурился, но ничего не сказал, а при выходе из дивана янычары схватили Далтабана и отвели в Семибашенный замок. Только несколько позже султан приказал: «Удавить в ночи...»
