Резкий ветер свищет подгулявшим ушкуйником, ударяясь о звонницы, заставляет тихо стонать колокола, взметает вихри снега на пустынной вечевой площади и, куролеся, мчится по Великому мосту к дальним городским воротам.
Редкий прохожий решается пройти в этот вечер метельной улицей. Снег все валит и валит, облепляет башни и стены Детинца. В такую непогодь трудно представить весенний Волхов, шумливый Торг, трудно представить, что можно делать что-либо, а не сидеть у печи, подбрасывая в нее поленья.
Но к дому Незды один за другим пробираются какие-то люди, скрываются в воротах. Вот идет, тяжело сопя, с трудом преодолевая ветер и снег, дородный муж — старый посадник Захар Ноздрицын. Внезапно он шарахается в сторону: почти у самого дома Незды, рыча и сверкая зелеными глазами, гложет труп младенца одичалый пес. Возле младенца лежит мертвая женщина. Захар крестится и торопливо вваливается во двор.
У Незды сегодня сбор тайного совета.
Владыку скрутила болезнь, он пил настойку из семи трав и жалобно стонал. Незда решил собрать совет у себя — дела не разрешали откладывать.
В гридне с образами, прикрытыми занавесками, со стенами, обитыми сукном, с ковром на полу собрались все те же: прежние посадники и тысяцкие да Милонег. Сидели на меховых полавочниках, оттаивали заиндевелые бороды.
Свечи в железных ставцах на стенах, в хоросе, подвешенной к потолку, щедро освещали уставленный яствами дубовый стол посреди гридни.
Золотилась гусятина в судках с резными птицами, манили подрумяненной кожицей поросята. Копченые сиги величиной с руку распластались на серебряных блюдах с самоцветами по ободьям. Ендовы, наполненные пивом, венгерскими и романейскими винами, выстроились стражами меж блюд. Огни свечей играли на высоких стоянцах кубков, на серебряной оковке турьих рогов, на солонках с чешуйчатыми боками.
Незда отпустил слуг, сам гостеприимничал:
— Не побрезгайте… Сига-то давно для вас берег…
Был Незда сегодня возбужден и красив, чаще других пригублял ковш с медом, ставленным на дрожжах и хлебе, но не пьянел. Верно, потому, что нервничал: «Сказать им или нет, что подозреваю — владыка с Юрием Суздальским снюхался? — Решил: — Не скажу. Милонег первый побежит завтра к Митрофану выдавать… Мстислав к Киеву пошел, и прикончит Юрий меня, как Всеволод Олексу…»
Недолюбливал Незда и Мстислава, но не считал его опасным для себя и не прочь был, чтобы тот находился сейчас где-нибудь поблизости.
От Юрия Незда не ждал для себя добра. «Хочет сделать братьев своих самовластными князьями, в Новгороде своего посадника поставить. И ведь добился — брата его Ярослава пригласили на княженье, — недовольно подумал Незда, отпивая из ковша и делая вид, что опьянел окончательно. — Что мне с того, что Юрий сильнее станет! Мне забота — наш род крепить, нашу мошну полнить. Вече надо не разгонять, как вожделеет Митрофан, а по-своему поворачивать… — Усмехнулся, сузив глаза: — В случае чего, дам знак своим: подпалим город с разных концов… завьюжит огненная метель, в ней сподручней свершить замысленное».
Вздрогнул, как от озноба. Жутковато было вести эту игру, но вел ее безоглядно, веря в свое неизменное счастье.
С мороза выпили немало и гости, языки вскоре развязались, голоса стали громче.
От этих громких голосов и проснулся Тимофей в соседней клети. Он лежал на полу, укрывшись тулупом, за изгородью из рукописей и книг, которые словно бы составляли колодезный сруб. В этот сруб с вечера забрался Тимофей, решив домой не идти, а утром встать пораньше и дочитать увлекшую его рукопись киевского митрополита Илариона «Слово о законе и благодати» — уж больно хорошо писал Иларион о предках русских, «мужеством и храбрством прослывших в странах многих…»
Тимофей предупредил Ольгу, что домой не придет. Незда же перед сбором гостей заглянул в клеть с книгами, но никого там не заметил и решил, что книгохранилец ушел.
Тимофей прислушался.
— А я взаймы даю муку… Пошто не дать, если в ногах ползают? — раздался надтреснутый голос, и Тимофей узнал старого посадника Захара.
— Да ведь затхлая та мука твоя! — прорычал тысяцкий Анастасий.
— А кто ж им брать велит, пусть дохнут! — Захар крепкими зубами разгрыз гусиную кость, стал обсасывать ее. — Для другов последний кусок съем…
«Подлые вы, подлые! — ужаснулся Тимофей. — На гладе и море наживаетесь…»
А за дверью раздался вкрадчивый голос Незды:
— Вот что, мудрые мужи новгородские, хочу вам немаловажную весть поведать: в Торжке черный люд гиль поднял…
Он помолчал. В гридне воцарилась тишина, только кто-то чавкал, и казалось: мнут мокрое белье.
— А нам-то что с того? — пьяно вопросил Анастасий.
— Да хоть в преисподню провалиться Торжку! — подтвердил и Захар.
— А мы вече призовем идти на Торжок, — продолжал Незда.
— Да кто ж пойдет? В граде одна голь осталась… И какая нам польза? — не понимая, допытывался Милонег.
— Вот какая, законодавцы, — еще вкрадчивее произнес Незда. — Скажем на вече: глад в Новгороде потому, что в Торжке возы с хлебом задерживают… Наши ж люди те возы в Торжке и задержат… И отправим в Торжок чернь на чернь, самых буявых… Выходит, есть нам польза — поубавить сброда…
Снова воцарилась тишина. Первым изумленно нарушил ее Анастасий:
— Ну, дальновидец ты, Незда! Дальновидец! Замыслить такое? А? Пусть свиньи пережрут друг друга! — Он радостно захохотал, и они все вместе стали оживленно обсуждать, как лучше подбить чернь на поход, когда собрать вече.
— Я на вече, — сказал Незда, — возвещу: жалую на поход обоз муки. Да и вы раскошельтесь. Окупится.
Тимофей лежал ни жив ни мертв: «Так вот каков Незда, вот каков!» Ему припомнились слова Авраама: «Спрятал душу свою грязную в темный угол…»
А голос Незды уже иное предлагал:
— Мы, мужи великие, смертны. Заберет нас господь к себе в рай, а на земле и памяти о нас не останется. Не обидно ли сие? Надо, чтобы свой человек о нас в летописи помянул. Мыслю, может сие сделать Тимофей, что я приютил. Поручим ему. Дабы потомки знали справедливость передних мужей… Слово — ветер, а письмо век.
— Может, боле пристало ту летопись владычным писцам творить? — с ревнивым сомнением спросил Милонег.
— Думал я о сем… — раздался в ответ голос Незды. — Пусть пишут… А Тимофей не списатель, а сам писатель. Приглядываюсь я к нему — премудр не по летам. К тому же друг сына моего, покорлив. А поглядели бы, какие заставки делает! Да я сейчас принесу…
Тимофей похолодел, сжался в комок.
Незда поднялся, чтобы взять поставец со свечой и пойти в соседнюю клеть, но Милонег сказал:
— Тебе, посадник, виднее. Тимофей так Тимофей. А нам пора расходиться — время позднее.
Они задвигали лавками, затопали сапогами, и скоро в гридне наступила тишина.
Тимофей лежал с широко открытыми глазами. Он видел трупы на улицах Новгорода, слышал умоляющий шепот умирающих: «Хлеба… хлеба…»
Ему нестерпимо стыдно стало своих прежних мыслей о «вечной красе», одинаковой и для Незды, и для Кулотки.
— Множить красу! — издеваясь над собой, презрительно шептал он. — Для кого? Вот для сих богатин, что замышляют черное дело? Разве не ясно тебе, глупец, что неподкупная правда — родная сестра красы? А губителей надо зубами рвать, зубами! — Он до боли сжал кулаки, так, что ногти впились в ладони. — Господи, дай силы завтра не выдать себя, дай силы… Опишу я ваш золотой век — запрыгаете!
Утром, когда Незда вошел в клеть Тимофея, он застал его уже там и опять подивился его прилежанию. Книгохранилец старательно подклеивал «Устав о мостах» Ярослава Мудрого.
Тимофей показался Незде бледнее обычного, ввалившиеся глаза его лихорадочно блестели.
— Не болен ли? — с ласковой заботливостью спросил посадник, перебирая крупные янтарные четки.
— Да, недужится… — не поднимая головы, ответил Тимофей.
— Верно, простыл? Поди домой. Жена молодая настоечку малиновую даст, все как рукой снимет. — Он пошел к двери, но, будто что-то вспомнив, возвратился: — Порадую тебя… — Помолчав, сказал торжественно: — Выпала тебе, Тимоша, великая честь — правду написать о Господине Новгороде, о тех, кто владеет и рядит им по праву!.. Выздоровеешь — садись за наше жизнеописание. Бог и правду — в помощь! Верю: сделаешь сие как преданный слуга, и наперед рад за тебя, как за сына… Награжу щедро. А сейчас поди в кладовую — выдадут тебе полкади муки. Небось не помешает.
Про себя подумал: «Кто знает… может, так и приходит бессмертие правителей? Что ведали б мы о Сулле, не будь Аппиана, о тирании Набида без Полибия? — На секунду возникло лицо Тимофеева отца, но отогнал это видение, как слабость. — Стоит гривной брякнуть — и любой куплен, — повторил он то, что не однажды говорил себе. — А купить не можешь — хватай за рога, не то тебя схватят».
