Многие годы спустя я вернулся в Марозию: там считалось, что за это время предсказание сивиллы сбылось прежняя эра похоронена, а новая находится в своем апогее. Действительно, город изменился, и возможно, даже к лучшему. Однако единственные крылья, которые я увидел, были крыльями зонтиков, под которыми скрывались недоверчивые взгляды: конечно, при этом существовали люди, полагающие, что они летают, но на самом деле они едва отрывались от земли, расправив широкие плащи летучих мышей. И все же случается так, что проходя по узким улочкам Марозии, в момент, когда меньше всего этого ожидаешь, ты видишь, как перед тобой распахивается веер и предстает совершенно другой город, который через секунду сразу же исчезает. Возможно, все дело в том, чтобы знать, какие слова нужно произнести, какие сделать движения, в каком порядке и в каком ритме, или же, возможно, достаточно чьего-то взгляда, ответа или знака, достаточно, чтобы кто-то сделал что-то для своего удовольствия так, чтобы его удовольствие передалось другому и стало удовольствием этого другого, и тогда пространство изменяется, город преображается и становится кристальным и прозрачным для взгляда, как хрусталь. Но нужно, чтобы все это произошло как бы случайно, чтобы на это не было обращено все внимание, чтобы никто не считал, будто бы он предпринимает действие, имеющее решающее значение, и при этом не забывал о том, что в любую секунду прежняя Марозия вновь сомкнет над головами свои каменные своды, опутает паутиной и плесенью.
Было ли предсказание неверным? Этого нельзя сказать. Лично я истолковываю его следующим образом: Марозия состоит из двух городов – города крысы и города ласточки, которые попеременно меняются между собой во времени и лишь только их соотношение остается неизменным: второй город рождается из первого.
Прежде чем приступить к рассказу о Пенфезилии, я. наверное, должен описать въезд в нее. В твоем воображении, конечно, сразу же возникают стены, возвышающиеся над плоской пыльной равниной, и ты шаг за шагом приближаешься к воротам под пристальными взглядами стражей, которые недобро поглядывают на твою поклажу. Пока ты еще не добрался до этого места, ты находишься за городом, но вот ты проходишь под сводами ворот и оказываешься в городе, который каменными стенами плотно окружает тебя со всех сторон и план которого ты постигаешь, обходя разные его углы.
Если ты думаешь о Пенфезилии именно так, то ты ошибаешься: там все по-другому Целыми часами можешь ты идти вперед, не зная, находишься ли ты уже в городе или же по-прежнему за его пределами. Словно озеро с низкими берегами, переходящее в болота, Пенфезилия растянулась по всей своей окружности на многие мили и превратилась в какое-то непонятное варево из жилищ, растворившихся на равнине, состоящее из безвкусных высотных домов, обращенных друг к другу спиной посреди некошеных лугов и разделенных палисадниками, и небольших домиков с крышами из волнистого кровельного железа Время от времени на обочине дороги появляются жмущиеся друг к другу строения с бедными фасадами, одни из которых слишком высоки, а другие – слишком низки. Все вместе они похожи на гребень с выпавшими зубьями, что говорит о том, что прочесываемое им пространство вот-вот опять сомкнётся. Но ты все продолжаешь идти дальше, и на пути тебе попадается пустырь, за которым находится какой то заржавленный пригород с мастерскими и складами, забитыми хламом: кладбище, ярмарка со своими площадями, скотобойня, а затем ты попадаешь на жалкую торговую улочку, затерявшуюся между двумя половинами какой-то ободранной деревни.
Встречные, если их спросить, как пройти в Пенфезилию, указывают на всю окружность, и ты не знаешь, означает ли этот жест «Это здесь», или «Немного дальше», или «Она вся целиком вокруг тебя», или же «Это в другую сторону».
– В город? – настойчиво допытываешься ты.
– Мы приходим сюда каждое утро на работу, – отвечают одни.
А другие говорят:
– Мы возвращаемся сюда с работы.
– Но где же город, в котором постоянно живут люди? – спрашиваешь ты.
– Должно быть, в той стороне, – отвечают они.
И одни из них протягивают руки в сторону сгрудившихся серых многогранников, маячащих на горизонте, в то время как другие указывают на призрачные башни позади тебя.
– Значит, я прошел через него, не заметив?
– Да нет же, попробуй пройти еще немного дальше.
Ты идешь все дальше и проходишь от одного захолустья к другому, пока не наступает время покидать Пенфезилию. Ты спрашиваешь, как выйти из города, опять пересекаешь бесконечные разбросанные пригороды, напоминающие пигментные пятна на коже; наступает вечер, и в окнах, более или менее многочисленных в зависимости от местности, зажигается свет. Ты уже отказываешься понимать, действительно ли существует где-нибудь затерявшаяся в этом дырявом круге Пенфезилия, о которой кто-то хоть что-то может вспомнить, или же Пенфезилия – это только периферия самой себя, центр, который находится повсюду. Вопрос, который начинает тебя мучить, более чем неприятен: может ли за пределами Пенфезилии находиться еще что-то, что было бы вне ее? Или же, желая выйти из города, ты просто передвигаешься между его точками и не имеешь возможности выйти отсюда?
Постоянно повторяющиеся нашествия потрясали город Федору на протяжении всей его истории; после поражения одного из врагов, новый враг усиливался и угрожал существованию жителей города. Очистив небо от кондоров, они принялись воевать с выползшими из своих нор змеями; уничтожение пауков позволило размножиться и обсидеть все в городе мухам; победа над термитами привела к засилью червей. Чужеродные городу существа гибли одни за другими, и их род угасал. Разбив на куски панцири, вырвав подкрылки и выдернув перья, люди придали Федоре исключительно человеческий образ, что отличает ее от других городов. Однако за все эти годы следовало бы подумать, не приведет ли их окончательная победа к тому, что останется один-единственный вид живого, который примется оспаривать город у его жителей: крысы. Вместо каждого истребленного поколения этих грызунов, те из них, которым удавалось выжить, давали еще более воинственное потомство, которое не брали ни ловушки, ни любые яды. В несколько недель подземелья Федоры вновь заполнялись ордами размножавшихся крыс. Наконец эта массовая бойня завершилась тем, что изобретательность человека в смертоубийстве победила наивысший жизненный инстинкт его противника.
Город, ставший большим кладбищем животного мира, вместе с погребением падали с ее последними
блохами и микробами, был очищен. Человек наконец-то восстановил порядок в природе, который он сам поначалу нарушил: никакие живые существа больше не могли его изменить. В память о том, что называлось фауной, на стеллажах библиотеки Федоры остались произведения Бюффона и Линнея.
По крайней мере, так думали жители Федоры, не подозревая, что другая, давно позабытая фауна пробудится от долгого летаргического сна. Изгнанная в самые отдаленные места представителями теперь угасшей фауны, она возвращалась на свет по подземельям библиотеки, где хранятся инкунабулы, спускалась с куполов, спрыгивала с водосточных труб, подбиралась к изголовьям кроватей спящих. Это были сфинксы, грифоны, химеры, драконы, единороги, гарпии, гидры и василиски, которые пришли, чтобы вернуть себе свой город.
Вместо того чтобы говорить о Беренике. городе несправедливости, скрывающем за триглифами, абака ми и метопами механизмы для рубки мяса (когда обслуживающему персоналу удается выглянуть из-за загородок, то при виде вестибюлей и парадных лестниц другого мира эти люди чувствуют себя еще более зависимыми и ничтожными), я должен был бы рассказать тебе о скрытой Беренике. городе праведников, которые в темноте складов магазинов или чуланов под лестницами тайно работают над дорогостоящими материалами, соединяя в одну сеть провода, трубы, блоки, клапаны, противовесы, и эта сеть, как большой цветок, вырастает рядом с большими зубчатыми колесами (когда они будут запущены, их тихое тиканье возвестит о том. что отныне городом правит другой механизм); вместо того чтобы описывать тебе благоуханные водоемы терм, у которых неправедные обитатели Береники, разлегшись, при помощи своего красноречия плетут интриги и взглядом собственников поглядывают на округлости купающихся одалисок, я должен был бы рассказать о том. как праведники, ни на секунду не теряя бдительности, чтобы о них не узнали сикофанты или чтобы не нарваться на облаву янычар, узнают друг друга по одной им присущей манере говорить, состоящей в особом произношении запятых и скобок, по своим строгим и четким нравственным правилам, по вызывающей воспоминания о золотом веке простой и вкусной пище, которую они употребляют: рисовый суп с сельдереем, вареные бобы, поджаренные цветы кабачков.
