Обутый сжимает кулаки, кричит:
— Ах ты, проклятый арманьяк, ты чего заступаешься за Деву? Вот я тебе голову оторву!
Босой на одну ногу пугается — в одном башмаке от двух башмаков не удерешь. Он торопливо говорит:
— Да что ты! Я бургиньон, и родители мои бургиньоны, и жена каждый день молится за здравие нашего герцога Филиппа Бургундского.
Я бросаю ему починенный башмак. Он поскорей обувается, расплачивается и уходит.
Так каждый день от зари до сумерек, пока солнышко светит, люди несут мне свою рваную обувку, и я чиню ее.
Вот приходит знакомый школяр. Он из Сорбонны, где бесплатно обучают неимущих студентов, которые поспособней. И некоторые, случается, из Сорбонны, а выходят в ученые доктора, в Парижский университет. Может статься, и мой школяр добьется.
Я с него всегда беру подешевле, а он зато беседует со мной откровенно, не таясь.
Я его спрашиваю:
— Скажи мне, это правда, что Дева идет на Париж?
— По всей вероятности, должна бы прийти,— говорит он.— А придёт ли, неизвестно. И мой тебе совет: ты про Деву лучше помалкивай. А будут при тебе говорить, ты погромче стучи молотком, заглушай эти разговоры.
Я говорю:
— С чего бы так?
— А вот с чего,— говорит он.— Вот недавно был такой случай. Одна женщина, Пьеронна, бретонка, говорила на улице громко, не стесняясь, что дама Жанна, которая начальствует над арманьяками, хорошая девушка и то, что она делает, хорошо и от бога. Говорила она это в Корбэйле, а у наших господ руки длинные. Они ее там взяли и привели в Париж. И теперь она сидит в темнице, и палачи ее пытают, чтобы она отказалась от своих слов, а она не отказывается. И помяни мое слово: не пройдет и полгода, как ее, всю истерзанную пытками, приведут на паперть Собора богоматери и будут увещевать, чтобы все слышали и ужасались, а потом ее сожгут на костре. И если ты не хочешь, чтобы с тобой такое было, так держи язык за зубами и молчи.
Я молчу. У меня полон рот гвоздей. Заговоришь, еще подавишься.
Но каждый день, от зари до сумерек, пока солнышко светит, приходят люди, приносят рваную обувь, и пока они ждут, чтобы я починил ее, они беседуют.
— Старина Крокасек, слыхал новость? Десять городов открыли ворота Деве.
—Дева взяла Суассон.
— Говорят, Дева повернула к югу. Взяла Шато-Тьерри и перешла через реку Марну. Видать, собралась зимовать на Луаре. Не придется ее ждать до весны.
— Дева взяла Бовэ.
— Дева не придет.
— Дева идет обратно на север. Скоро будет.
Мой школяр забегает ко мне. Его заплатки еще целы, он просто заглянул поболтать по душам. Он говорит:
— Не нравится мне это. Дева взяла Бовэ, и епископу Бовэ, Пьеру Кошону, пришлось бежать. Это подлый старик, душой и телом предался англичанам. Мы все, школяры, его терпеть не можем. Хитрый, злой и злопамятный.
Еще через день хорошие новости. Компьен сдался. Сильная крепость, большой город. По его мосту проходит дорога на север, и теперь англичанам отрезан путь в их северные владения и неоткуда ждать подмоги. Теперь уже скоро.
Но мой школяр говорит:
— Не жди! У нас в Сорбонне всё известно. Королевские советники ведут переговоры с бургундским герцогом, и Деву не допустят нарушить обещанное перемирие. К тому же королевская казна пуста: хоть все сундуки обыщи — ничего не найдешь, кроме разве дохлого паука или сухой горошины. А Тремуй больше не хочет давать денег, скаредная душа. И солдатам нечем платить. И осталось у Девы человек триста, не больше.
Я ему возражаю, я стараюсь ему объяснить:
— Зачем ей солдаты? Мы сами откроем ей ворота. Весь город ее ждет. С ней бог и ее победный меч из Фьербуа.
— Меч из Фьербуа разбился на куски. Он был старый и ржавый. И без войска нельзя сражаться. И бургиньоны не позволят открыть ворота. Она не придет.
И вдруг мы узнаем, что она пришла. Она движется к Мельничному холму, туда, где раньше был Поросячий рынок. Она идет по Аржантейльской дороге, перешла через ручей Менильмонтан.
Она у ворот святого Гонория. Мимо моей хибары бегут люди. Сколько людей. Можно подумать, все дома опустели, никто не захотел остаться дома. Все спешат подняться на городскую стену, своими глазами увидеть Деву. И я тоже бросаю свои колодки и молоток и бегу вслед за ними.
На стене полно арбалетчиков, лучников, английских солдат. Кулеврины повернуты жерлом навстречу Деве, и около каждой из них горкой лежат каменные ядра, которыми они будут стрелять. На стене полно бургиньонов из горожан, наспех вооруженных.
Нас отталкивают, но не гонят. Не до нас. И я нахожу местечко, откуда все хорошо видно.
Вон она, Дева, на гордом вороном коне. На ней богатые латы, изукрашены золотом и подбиты розовым шелком. Нарядная, как святая Катерина!
Бургиньоны не дремлют, стреляют непрерывно. Стрелы летят густо. Ни одна не смеет коснуться Девы. Кажется, будто, приближаясь к ней, они сворачивают в сторону. Само небо хранит ее, заслонив невидимым щитом.
Ее конь перемахнул через первый сухой ров, и перед Девой второй ров у самого подножия стены. Настоящая река. Глубокая, человека покроет с головкой. А в ширину еще раз в десять побольше. В начале месяца шли дожди, Сена поднялась, оттого и во рву так много воды.
Солдаты Девы тащат плетенки из прутьев, вязанки хвороста, кидают в ров, хотят строить переправу. Течение все уносит.
Дева древком своего знамени нащупывает место, где способней будет переправиться. Рядом со мной арбалетчик нацеливается на Деву. Целься, целься! Твоя стрела на лету повернется в воздухе и тебя же поразит.
Он все еще целится. Стрела летит и поражает Деву в бедро. Она падает. Ее поднимают, хотят унести. По ее движениям видно, что ее уносят против воли. Она взмахивает своим знаменем, будто приказывает продолжать приступ.
Ее унесли. Ее войско отступает вслед за ней. Почему они ее не послушались! Если бы они продолжали сражаться, еще небольшое усилие — они взяли бы город. Мы так твердо в это верили.
Спускаются сумерки, и наступает ночь. Люди нехотя уходят со стены. В темноте я слышу тихие голоса:
— Уж ей не вернуться. С той стороны города был у нее мост из лодок переброшен через Сену, мост, по которому она снова могла бы пойти на приступ. Лодки рассеяли по приказу ее короля.
И чей-то шёпот:
— Предательство!
Глава третья
ГОВОРИТ
ГИЛЬОМ
ДЕ ФЛАВИ
Я — капитан Гильом де Флави.
Компьен открыл нам свои ворота, и мы торжественно вступаем в город.
Впереди, рядом с королем, Жанна в позолоченных латах, в парчовой тунике на великолепном скакуне. За ними придворная знать, и, наконец, мы — капитаны со своими компаниями.
Народ обезумел. Люди теснятся прямо под ноги коням, застилают мостовую своими одеждами и усыпают ее цветами. Но я замечаю, что все глаза устремлены на Жанну и все руки протянуты только к ней. Я вспоминаю слова Ла-Тремуйя: «Она больше властелин, чем сам король».
Целую неделю продолжаются пиры и торжества, а затем Жанна отправляется осаждать Париж. Но я обращаю внимание на то, что за ней следуют только ее ближайшие соратники со своими солдатами — герцог Алансон и некоторые другие, преданные ей. И я узнаю, что она уже не является главнокомандующим и королевские войска уже не подчинены ей.
Об этом следует поразмыслить.
Вскоре король тоже собрался покинуть Компьен, и перед отъездом Ла-Тремуй вызывает меня к себе и говорит:
— Мой милый Флави, о вас отзываются, как о многообещающем молодом капитане. Хвалят вашу смелость и прозорливость.
Я кланяюсь и благодарю. Ла-Тремуй продолжает:
— Король по своей милости отдал мне Компьен, чтобы я управлял им. Но за множеством дел и забот я не могу постоянно пребывать в одном городе. Я назначаю вас своим заместителем.
Я кланяюсь и говорю:
— Надеюсь оправдать оказанное мне доверие.
— Я тоже надеюсь,— говорит он.
Потом он молчит, жует губами и вдруг говорит:
— Какое у вас странное лицо. Неподвижное. Невозможно прочесть ваши мысли. Как будто вы идете по жизни с вечно опущенным забралом.
— Я ваш покорный слуга,— отвечаю я.— У меня одна мысль, как лучше угодить вам.
Он говорит:
— Oт вашего поведения зависит ваша будущность,— и отпускает меня.
Вскоре затем король со всем своим двором уезжает, и я остаюсь господином Компьена.
О прекрасный, знаменитый город! На севере он важнейшая крепость, ключ к обладанию страной, более важный чем Орлеан на юге. Хотя их укрепления построены по одному плану и приблизительно одних размеров, но Компьен важней, потому что через него, по его мосту на Оазе, идет дорога к северным владениям англичан и теперь этот путь перерезан. Для англичан эта потеря более чувствительна, чем если бы они проиграли все сражения целого года. Безусловно, они попытаются всеми средствами вновь овладеть им. Но я его не отдам. О нет!
