К этому времени Екатерина чувствовала, что окружена недоброжелательством, но в действительности ее позиции были гораздо сильнее позиций короля. С разрешения Генриха она назначила совет, который должен был защищать ее на суде. Его членами были Уильям Уорхэм, архиепископ Кентерберийский, Джон Фишер, блестящий епископ Рочестерский, Луис Вивес и Георг Атекуа, ее испанский духовник, который также руководил епархией Ландэфа. Важнее всего было то, что дело Генриха находилось в состоянии полного кризиса. В Испании объявилось, вдобавок к булле Юлия 1503 года, письмо, датированное тем же временем[67]. У Екатерины была копия, которую она хранила у себя, и из просочившейся информации было совершенно очевидно, что это письмо полностью подрывает законодательную комиссию кардинала, которая имела дело только с буллой. Король делал отчаянные попытки преодолеть это препятствие, возобновив дипломатические контакты в Риме, и когда они потерпели неудачу, определилось несколько возможностей, при которых папа мог позволить ему решить главную проблему. Предполагалось даже, что они оба, Генрих и Екатерина, должны согласиться удалиться от мира при тайном условии, что папа потом освободит его от обета! Климент уклонился от участия в подобном мошенничестве, но не сохранилось сведений, удалось ли ему сохранить лицо. Дело приняло еще худший оборот, когда закончилась война Франции с империей и папа вошел с императором в еще более тесный союз. Генрих не мог найти ни одного способа добиться своей цели. В апреле Екатерина тайно попросила Климента отозвать это дело в Рим, и к тому времени, когда назначен был суд, император присоединился к просьбе Екатерины, придав ей характер официального запроса. Несмотря на свои бедствия, королева не только имела более разумные юридические советы и более выгодную ситуацию, но весь расклад политических событий был в ее пользу.
В Англии под жестоким давлением требовали быстрого решения, а на Рим давили с еще большей жесткостью, требуя отмены суда. И Климент, и Кампеджио обезумели от беспокойства и растерянности, и в течение нескольких недель правая рука не знала, что делает левая. На первой сессии в Блекфрайерсе королева неожиданно появилась собственной персоной только для того, чтобы заявить суду свой протест и формально обозначить свое обращение в Рим. На второй сессии, 21 июня, на суд явились и Генрих и Екатерина:: он для того, чтобы заявить о своих непреодолимых угрызениях совести, она — чтобы умолять его, наверняка для благотворного воздействия на общественное мнение, не бесчестить ее и не лишать прав их дочь. Затем она удалилась, объявив, что не признает законность церковного суда. Ее объявили не подчинившейся решению суда, и в дальнейшем процесс продолжался без нее, но это была единственная победа, которой радовался король, если это вообще можно было назвать победой. Джон Фишер продолжал защищать дело королевы в ее отсутствие, демонстрируя огромные знания, которые создали ему славу выдающегося человека. Но он не выдерживал строгого порядка улик и свидетельств, многие из которых были в той или иной мере в пользу Генриха. В течение нескольких дней в лагере короля, который, разумеется, не ведал о подлинных инструкциях, полученных Кампеджио, царил показной оптимизм. Однако к 27 июля дело застряло в бесконечных формальностях, которые могли возникать спонтанно, а могли и подставляться опытным и все более испуганным легатом. Уолси признал себя побежденным и срочно отослал тайное письмо Клименту, прося его разрешить срочно завершить это дело, чтобы оно ни в коем случае не рассматривалось в Риме[68]. Но когда это письмо пришло, было уже слишком поздно. 13 июля папа поддался давлению императора, аннулировал комиссию и приказал Генриху явиться на священный римский суд.
К счастью, эта новость не сразу достигла Англии. Ситуация была неблагоприятной и без такого последнего удара, поскольку 31 июля Кампеджио объявил, что суд будет придерживаться римского календаря и удалится на каникулы, т. е. будет отложен до октября. Генрих пришел в бешенство и послал герцогов Норфолка и Саффолка просить, чтобы суд продолжался и вынес окончательное решение. Когда эта просьба была отвергнута, Саффолк, который был почти так же разгневан, как и король, произнес пророческие слова: «… теперь я вижу, что то, что говорили старики, верно: ни один легат и ни один кардинал никогда не приносил блага Англии». Вполне вероятно, что некомпетентность самого Генриха вызвала этот унизительный отказ, но у него были основания испытывать ярость в связи с бесчестными уловками, к которым прибегали папа и его агенты. Екатерина и в самом деле могла быть популярной в Англии, но дворяне, состоявшие при короле, даже те, которые не особенно одобряли его действия, в августе 1529 года разделяли его негодование. Периодическое вмешательство самого Генриха, без сомнения, вредило делу, но человеком, которому достался главный позор в связи с этим провалом, неизбежно оказался Уолси. Положение в церковной иерархии и влияние в курии обязывало его провести предполагаемое аннулирование через бурные воды папской политики, и все, чего он достиг, — это судебный фарс в Блекфрайерсе. Король был разочарован, а Анна Болейн, отбросив легата, как сломанный тростник, впервые проявила открытую враждебность. Как долго Уолси выдерживал объединенный натиск Болейнов и своих аристократических врагов, считавших Блекфрайерс его личным провалом, мы никогда не узнаем. Несмотря на ярость, Генрих не сразу объявил Риму о своем отказе. Казалось, не было другого способа поддерживать, пусть даже очень хрупкую, возможность, и кардинал мог еще превратиться в ключевую фигуру. Однако он был настолько сосредоточен на этом суде, что не следил за событиями на дипломатической сцене и прозрел только тогда, когда было уже слишком поздно, потому что договор Франции с империей должен был вот-вот подписан. Он поспешно, но недостаточно своевременно, послал в Камбре послов, чтобы повлиять на соглашение. Договор был подписан 3 августа только при подразумеваемом английском участии[69]. Генрих был не только унижен во второй раз за несколько дней тем, что его подобным образом отодвинули. Уолси тоже совершил ошибку, поссорившись с французским послом и стараясь опорочить Франциска за это отстранение от переговоров. Учитывая характер проблемы, возникшей в связи с императором, король Франции оставался тем единственным человеком, с которым Генрих не мог позволить себе поссориться. К началу сентября Уолси балансировал на краю, и Анна использовала все свое влияние, чтобы столкнуть его.
В связи с его падением в начале октября рассказывалось немало историй, но самая драматичная из всех та, когда Анна якобы уговорила короля не предоставлять ему аудиенции и увлекла своего любовника охотой и пикниками, является скорее всего романтическим вымыслом. В действительности кардинал в течение сентября имел немало приватных бесед с королем, и многие наблюдатели считали, что он успешно смирил королевский гнев. Но недоверие Генриха полностью определилось, и его решение отстранить своего давнего слугу было вызвано не только женскими хитростями Анны Болейн. Тем не менее когда Уолси 9 октября был обвинен в предательстве, а неделю спустя смещен с должности канцлера, его падение рассматривалось как триумф Анны и ее сторонников. Испытывала ли Екатерина, которая предсказывала этот исход, какое-либо удовлетворение от точности своих прогнозов, мы не знаем. У нее, естественно, не было причин печалиться по поводу отставки Уолси, но триумф партии Болейнов при дворе делал ее более чем когда-либо зависимой от покровительства родственников Габсбургов, и такое положение создавало серьезные неудобства. Ее победа над королем оказалась решительной, но чисто негативной. Она могла оставаться его женой в глазах закона и церкви, но она не могла заставить его так к себе относиться, и ничто не могло восстановить тех отношений, которые когда-то между ними существовали. То ли Генриху недоставало мужества, то ли он с особой тщательностью соблюдал внешние формы, мы не знаем, но почти в течение двух лет он не предпринимал новых акций против Екатерины. Она оставалась королевой, со своей свитой и с теми же почестями, но в некоем политическом лимбе, не играя никакой активной роли в политике. 8 декабря Томас Болейн был сделан графом Уилтширом, а его союзники Джордж Гастингс и Роберт Рэдклифф — соответственно графами Хантингдоном и Сассексом. Это сопровождалось пышной церемонией, во время которой Анна предстала рядом с королем. К концу года было создано новое правительство, в котором герцог Норфолк стал президентом совета, и, как писал Дю Белле — «над всем этим — мадемуазель Анна». Она вознеслась достаточно высоко, чтобы вырвать брачную корону у своей соперницы.
Уолси (сидит) передает Большую печать Англии — эмблему лорда-канцлера — своим врагам, герцогам Норфолку и Саффолку (из биографии Уолси, написанной его слугой Джорджем Кавендишем)Генрих, который сам должен был разрешить это затруднение, был атакован с обеих сторон. Когда он обедал с королевой, как это происходило время от времени, или вел с ней какие-нибудь разговоры, его укоряли за пренебрежение и сообщали, что только зловредное упрямство мешает ему принять свое поражение с должной покорностью. С другой стороны, когда он искал утешения у Анны, его также ожидала своего рода буря, которая и разразилась в начале ноября.
