Шастунов невольно вспомнил намёки Сумарокова в памятную ночь 19 января, и чувство глухой, тяжёлой ревности овладело им.
Инстинктом опытной женщины Лопухина поняла, что происходит в душе князя. Она снова бросила умоляющий взгляд на Рейнгольда. Левенвольде понял, что он лишний. Но в своём самомнении он объяснил её желание остаться наедине с Шастуновым намерением что‑либо выведать полезное для дела, потому что в душе он давно и бесповоротно решил, что Лопухина не может иметь иных мыслей и стремлений, чем он. Но всё же он с явным недоброжелательством смотрел на молодого князя.
— Простите, — сказал он наконец. — Обязанности службы призывают меня.
Он сделал над собой усилие и с непринуждённым видом поклонился князю.
— Как жаль, — протянула Наталья Фёдоровна.
Рейнгольд поцеловал её руку и вышел. Несколько мгновений царило молчание.
— Князь Арсений Кириллович, — тихо начала Лопухина. — Подойдите ближе. Сюда. Вот так… Вы, кажется, не рады, что пришли?
Её голос звучал печально и нежно. Этот очаровательный голос, такой глубокий и гибкий, проникающий в самое сердце.
— Я жалею, что пришёл сегодня, — мрачно ответил князь. — Кажется, я был липшим, я помешал вам…
— Мальчик, милый мальчик, — с невыразимой нежностью произнесла Наталья Фёдоровна. — Он ревнует, он ревнует! — повторила она, низко наклоняясь к князю…
— Разве я могу ревновать! — дрожащим голосом произнёс Арсений Кириллович.
— Не можешь, не можешь, не смеешь!.. — страстным шёпотом сказала Лопухина, и её обнажённые до локтя руки обвились вокруг шеи князя. — Милый, ревнивый, дорогой мальчик, — шептала она, крепко прижимая его голову к груди. — Я не выпущу тебя… Ты — мой…
Как утренний туман под лучами солнца, исчезли мрачные мысли Арсения Кирилловича. Восторг, бесконечный восторг, граничащий со страданием, охватил его душу… Огненный вихрь закружил его и сжёг мгновенно и ревнивые мысли, и тревожные чувства…
Уже поздним вечером возвращался домой Арсений Кириллович. Он шёл пешком, довольный и счастливый» уже мечтая о новом свидании с Лопухиной. Несмотря на поздний час, на улицах, прилегающих к Кремлю, и на площади перед Архангельским собором было шумно, суетился народ, горели факелы. Собор был освещён внутри. Это шли спешные приготовления к назначенному на завтра погребению покойного императора. Фасады домов украшались траурными материями. На площади воздвигались арки с траурными флагами. В соборе готовили гробницу в том месте, где был погребён царевич казанский Александр Сафагиреевич. Гроб с его прахом уже унесли.
Шастунов вспомнил, что ему тоже придётся идти завтра в наряд, и вздохнул. Он устал от дороги, устал от волнений сегодняшнего дня, а завтра надо подниматься чем свет!
Алексей Григорьевич Долгорукий в полной парадной форме, с голубой Андреевской лентой через плечо, торопливо и взволнованно вошёл в комнату дочери Екатерины.
— Ну что же, образумилась? Пора, едем, — сердито сказал он.
Екатерина — высокая, стройная девушка в глубоком трауре — медленно повернула к нему похудевшее, бледное лицо с сурово сдвинутыми и горящими сухим, лихорадочным блеском большими глазами.
— Я не поеду, — резко сказала она. — Я уже говорила тебе, отец. Ты не отстоял для своей дочери подобающего места. Я не хочу унижений!
— Ты с ума сошла, Катерина, — воскликнул Алексей Григорьевич. — Чего ты хочешь?
— Я хочу, — ответила Екатерина, — чтобы чтили во мне государыню-невесту. Моё место с принцессами. Я не пойду с теми, кто ещё так недавно целовали мою руку… Я такое же «высочество», как и принцесса Елизавета. Моё место рядом с ней.
— Ты уже не государыня-невеста, — сказал Долгорукий.
— Я государыня-невеста, и я умру ею, — ответила Екатерина. — Я не сойду со своей высоты. Унижайся ты, если хочешь. Я не унижусь…
— Послушай, Екатерина, — убедительным тоном заговорил Алексей Григорьевич. — Что было — то прошло. Надо начинать иную жизнь. И так уже жаловались на твою надменность. И так Бог весть что говорят про Долгоруких.
— В том я не причина, — возразила Екатерина. — Высоко вознеслись вы; что ж говорить о нас! Иван погубил своим распутством императора. Только бражничал да распутничал… Ты… да что говорить!
— Не тебе упрекать меня да брата Ивана, — ответил Алексей Григорьевич. — Мы думали о твоей судьбе. Мы вознесли тебя на такую высоту, о какой ты и помыслить не смела…
— Себя вознесли, — прервала его Екатерина. — Разве я хотела этого, разве просила или молила… Охота, пьяные пиры!.. О, Господи, — страстно воскликнула она. — Вы же всё подстроили! Видит Бог, не хотела я этого!.. Молчи же, отец, — вы ничего не дали мне. Вы отняли у меня моё счастье, мою любовь… — Она резко отвернулась к окну и прижалась горячим лбом к холодному стеклу, за которым виделся мутный сумрак. — Я была бы счастлива с Миллезимо, — тихо закончила она.
— Ты ещё можешь быть счастлива, — попробовал сказать Алексей Григорьевич.
Она повернула к нему вспыхнувшее лицо.
— Вы отравили мою душу, — крикнула она. — Оставь, отец, уйди, не терзай меня! Мне ничего, ничего теперь не нужно. У меня теперь нечего уже отнять! И я ничего не боюсь, ничего не хочу! Вы проиграли, а мне всё равно.
— Глупая девчонка! — с озлоблением крикнул, поворачиваясь, Алексей Григорьевич.
— А ты целовал мне руку и называл «ваше высочество», — бросила ему вслед Екатерина с сухим, жёстким смехом.
Князь торопился в Лефортовский дворец к выносу праха императора. Там уже все нетерпеливо перешёптывались, ожидая, из уваженья к памяти покойного императора, его бывшую невесту.
Но, чувствуя себя униженной тем, что в церемониале погребения ей отвели место среди придворных дам, Екатерина всё же хотела взглянуть на печальный кортеж, сопровождавший останки того, кто готовился возвести её на высшую ступень человеческой власти и увенчать её юную голову императорской короной.
Она велела подать карету и из Головинского дворца, где они жили, поехала к невесте брата, Наташе Шереметевой. Печальная процессия должна была пройти как раз под окнами Шереметевского дворца.
С заплаканным, распухшим от слёз лицом, рыдая, бросилась ей навстречу шестнадцатилетняя Наташа.
— Катя, дорогая, как тяжело, как тяжело мне!.. — рыдая, говорила она.
В суровой душе Катерины эта кроткая, любящая и нежная девушка — ребёнок всегда пробуждала нежность.
— Полно, полно, Наташенька, — ласково говорила она. — Не плачь…
— Катя,
