Вскоре после явления кометы распространился в Батурине и других городах слух, что по гетманщине ночью ходят три женщины, одетые одна в чёрное, другая в белое платье, а третья совершенно нагая, — косы распущены, проходя города, они останавливаются на площадях, плачут и стонут несколько ночей кряду, потом идут в другое место и по пути заходят в ближние селения. Некоторые из разумных стариков утверждали, что одна из женщин, голод, другая смерть, а третья война; и что, когда они обойдут всю гетманщину, начнётся война, потом смерть, а потом, известно, после войны бывает голод. Носилось ещё бесчисленное множество других слухов и рассказов, были такие люди, которые всему верили; были и не верившие ничему, но за всем этим вся гетманщина, видимо, горевала; у времени, как и у людей, есть свой голос и своя весть.
Началась весна, зазеленели поля, но земледельцы без радости и веселья смотрели на них, казалось, они не думали о жатве; запели звонкие жаворонки в полях, взвиваясь к лазурному небу, но не слышно было весёлых песен чернооких девчат; громко щёлкали голосистые соловьи в тёмных кустах калины и сирени, но не пели хором молодые Грици и Маруси...
Народ заговорил, что войны не миновать, гетман сам затеял её, согласись с ляхами и шведами победить Московского царя; слухи не были частные, но общие всем гетманцам, незлонамеренные люди помогали распространять их: все ясно видели причину и понимали последние распоряжения гетмана; но вместе с этим никто не смел утверждать твёрдо своего предположения, ибо не было улик твёрдых, на которых можно было бы утвердительно доказать истину народной молвы.
Мазепа был в Киеве, он начал чаше жаловаться на нездоровье, по несколько дней не выходил на воздух и даже перед выездом царя из Киева, гетман прощался с ним, не вставая с постели; Пётр с непритворною грустью расстался с Мазепою, сожалея о его немощи.
— Не дай, Бог, если он умрёт, твёрдой подпоры лишусь я! — так думал царь, и не догадывался, какого змия ласкал на груди своей.
По приезде в Москву, царь, получив донос на Мазепу от Кочубея, посланный с чернецом Никанором, и расспросив монаха, понял, что к доносу подвинула Кочубея жена его, взведшая на старика небывалые преступления и замыслы. Пётр признал Кочубея за мстительного клеветника и легкомысленного человека; что он, кроме жены, подучен ещё врагами России, которые подсылали зажигателен и разбрасывали возмутительные письма.
Занятый войной со шведами, царь отложил до времени расследование ложнаго доноса и поехал в Польшу.
Ждёт да ждёт Кочубей ответа из Москвы на донос его, но нет ни слуху, ни духу. Любовь Фёдоровна сердится, бранит Василия Леонтиевича, зачем он не послал с чернецом одного из своих слуг, который мог бы писать из Москвы, а от чернеца какого ждать письма, он поехал себе по монастырям, а не в Москву, и где-нибудь сидит да молится Богу, а мы его напрасно жди да жди. Нет, как ты хочешь, Василий, а послушай совета моего: поедем в Полтаву, поживём в Диканьке и в Ретике, да переговорим с нашим батькою Святайлом, он посоветует нам всё доброе; как ты думаешь об этом?
— А что ж долго думать, ехать, так и ехать.
На другой же день Василий Леонтиевич и Любовь Фёдоровна выехали в Диканьку, оттуда и в хутор Ретик, где духовник Василия Леонтиевича, Спасовской церкви священник Святайло отслужил в доме Кочубея молебен о здравии болевшей дочери его Мотрёньки, которая в это время была с мужем в Киеве при гетмане.
Во время молебна Любовь Фёдоровна горько плакала:
— Чего плачете, пани добродийко? — спросил Святайло, жену Кочубея, после молебна.
— Я плачу об измене гетмана, предающего Украину, Отечество наше полякам, а церкви Божии унии.
— Я присягал Богу и царю верою и правдою служить, и когда не донесу государю об измене Мазепы, то постигнет меня гнев Божий, но горе моё, как и через кого донести!..
— Как донести, пошли, пане добродию, донос через царского духовника протопопа Благовещенского, а для этого можно послать в Москву свояка моего Петра Янценка.
Василий Леонтиевич задумался и потом сказал.
— Благо глаголешь, отче, истинно благо!
— Благо, ей же ей, благо! — подтвердила Любовь Фёдоровна:
— Вот ещё что попрошу я тебя, отец Иван — не откажи мне помочь в этом деле.
— Приказывай, мой вельце милостивый добродию!
— Съезди в Киев и переговори об этом с родичем моим полтавским полковником Искрою, скажи ему, чтобы присматривал за поступками гетмана, и что делаться будет в войске.
— Поеду, когда велишь.
— Сделай божескую милость, отец Иван!
— С радостию!
Священник Святайло дня через два выехал в Киев. Кочубей занялся обдумыванием доноса, в котором решился подробно изложить царю все изменнические дела гетмана.
Приехал в Полтаву полковник Искра и на другой день после него возвратился отец Иван; оба они приехали к Кочубею, который от радости не знал, как принимать дорогих гостей. Жена Кочубея также была в восторге.
Сели они вчетвером в спальне Кочубеевой, заперли дверь, и долго-долго говорили о слухах, носившихся в народе, насчёт распоряжений гетмана касательно войск и крепостей; и наконец, когда все были убеждены в необходимости доноса, Любовь Фёдоровна сказала:
— Да прочитай, Василий, что мы с тобою написали, может быть пан полковник ещё что добавит, или отец Иван, что придумает, знаешь пословицу: голова умна, а две ещё умнее!..
Пожалуй!
Василий Леонтиевич вынул из кармана бумагу и начал читать донос на Мазепу, в котором он обвинил гетмана в сношениях его с ляхами, в дружбе с Карлом XII, в намерении его жениться на княгине Дульской; упоминал, будто бы, гетман ему говорил, что Карл из Польши пойдёт в Москву, с непременным намерением низложить царя и на место его возвести другого, так как учинил он в Польше; а под Киев подступит король Лещинский, и тогда Мазепа казацкие полки соединить с войском короля Станислава. Мазепа-де советовал дочь его Матрону не выдавать за Чуйкевича, а когда, сказал гетман, будем за поляками, тогда найдётся дочери твоей лучший жених из шляхтичей польских, который сделает ему счастие; ибо хотя по доброй воле полякам мы и не поддалися бы, да они нас завоюют и будем, конечно, под ними!» — и много-много других вымышленных и отчасти справедливых обвинений было в его доносе.
Искра, выслушав донос, задумался, покачал головою, и сказал:
— Как ты себе хочешь, пане Кочубей, как ни думай, а в доносе твоём недостаёт того, что нужно; и не знаю, что мне делать на свете… а правду сказать, я рад бы, если бы ты меня не мешал в это дело!
— Что ты, что ты, пане добродию полковник!?.
— Господь с тобою, пане Искро! — сказала Любовь Фёдоровна.
— Как-так, мой сердечный товарищ, ты хочешь отстать от нас? Полковник, подумай хорошенько… а какую печаль причинил тебе Мазепа, жену у тебя отвоевал, знаешь, или ты забыл уже?.. Пане Искро, доброе черезчур у тебя сердце, только жаль не для Мазепы должно быть оно добрым.
— Всё так, добродию пане Кочубее, всё так, да что-то оно не так, как следует!..
— Отчего не так, ну, скажи, сделай милость?
— Правду сказать, так Любовь Фёдоровна рассердится на меня!
— О, ей-же-ей, не разсержусь.
— Ну добре, знаешь, мой добрый товарищ, в твоём писании правды мало!
— Правды мало?!..
— Эге!
— Да-да; всё неправда, выдумки, одни выдумки, ей-же-ей, выдумки, пане полковник! — сказала жена Кочубея.
— Нет, пане полковник, святая правда написана.
— Пусть и по-вашему будет.
— Ну так ты отстанешь от нас?
— Да не то что отстану, не то что пристану, — отвечал Искра, почёсывая затылок, правою рукою.
— Воля вольному, спасённому рай! — сказала Любовь Фёдоровна.
— Нет ты наш, наш, по век наш! — сказал Василий Леонтиевич, обнял Искру и поцеловал его.
— Я был всегда ваш, Василий Леонтиевич.
Искра скоро после этого уехал в Полтаву.
Любовь Фёдоровна настояла, чтобы отец Иван съездил в Полтаву и ночью же приехал обратно со свояком своим Петром Янценком, которого решили немедленно отправить с доносом в Москву к царскому духовнику, поручи ему передать всё самому царю.
Святайло повиновался, ночью Янценко был уже в Ретике, а в пять часов утра скакал верхом по московской дороге.
По совету жены, Василий Леонтиевич упросил полковника Искру поехать к Ахтырскому полковнику Фёдору Осипову, с открытием доноса своего на Мазепу; Искра употреблял все средства, чтобы отклонить себя от этого дела, и поэтому сам не поехал к Осипову, а послал от себя отца Святайлу, который до отъезда в Ахтырку заехал в Диканьку и передал Любови Фёдоровне поручение Искры.
