Ознакомительная версия.
– Приказываю тобе взять сию грамоту и положить в стол государя.
Саввушка спрятал кончар в ножны.
– Прости, княже Василь Иваныч. Ништо никому не дозволено брать со стола или в столе государя всея Руси, даже и мне, его телохранителю.
Дверь отворилась, и вошел государь. Угадав обстановку, Иван Васильевич усмехнулся и сказал сыну:
– Не гневись, сыне, на Саввушку, он так же и твой стол стеречь будет, как мой, и жизнь твою будет охранять, как и мою охраняет, а сей часец пойдем матерь нашу навестим – худо ей, баил мне дворецкий. – И, обратясь к дворецкому, государь, выходя из покоев, добавил: – Ты, Петр Василич, ежели придут ко мне по судебным делам, пришли за мной Саввушку.
Войдя к супруге своей в опочивальню, пропитанную запахом лечебных трав и курительных свечей, увидел он княгиню Софью на постели, освещенную ярким весенним светом, падавшим из широкого окна. Лицо ее было бледно-желтого цвета, отекшее, а сама она горой возвышалась на постели и тяжело и сипло дышала. Говорить она не могла, но как-то необычно испуганно и жалобно поглядела на мужа.
У Ивана Васильевича дрогнули губы и щеки. Он склонился к ее изголовью и, погладив по все еще пышнам волосам, поцеловал в пробор, сказав на ухо:
– Помоги тобе Господи, страдалица!
Софья Фоминична поцеловала руку мужа и заплакала, невнятно проговорив:
– Тяско мне, Иване, тяско…
Василий Иванович подошел к матери, брезгливо прикоснулся губами к ее руке и быстро отошел к дверям.
Иван Васильевич перекрестился на кивот и на цыпочках стал выходить из опочивальни. Он видел, как Софья Фоминична хотела поднять голову, чтобы взглянуть на него, но не смогла, и плач ее перешел в беззвучное рыдание.
Вернувшись в свой покой, Иван Васильевич увидел за своим столом внука Димитрия.
– А, ты, Митя! Здравствуй! С чем пожаловал? – спросил государь.
Глаза юноши наполнились слезами, и он печально молвил:
– С печальной вестью к тобе, государь!.. Днесь прискакал гонец из Рязани, привез извещенье: бабка Анна Васильна, сестра твоя, нежданно-негаданно в одночасье преставилась…
Иван Васильевич подошел к Димитрию, ласково положил ему руку на плечо и негромко сказал:
– Не зря приезжала Аннушка. Сердце ее чуяло нашу разлуку… – Государь с печалью смотрел на открытое, светлое лицо внука, из глаз которого текли по щекам неудержимые слезы, и сказал совсем тихо, целуя его в лоб: – Довольно, Митюша, сим не поможешь… Ну, а как судебные дела у тобя?
– Дела пошли трудные, государь, даже с бунтами и драками, до кольев доходит… Народ озлобляется и против церкви, и против государя. Бают, что ты народ-то на растерзанье жадных попов и вотчинников отдал. Так вот и есть, государь, по спорному делу Симонова монастыря с крестьянами Пахорской волости. Монахи правят своевольно распашки крестьянских земель. Крестьяне подали в суд, доказывая, что земли у них тяглые, черные, государевы, а не монастырские, а монахи доказывают, что спорные земли за монастырем по обмену с дедом твоим, Димитрием Иванычем, а меновая грамота погорела в суздальский пожар. Свидетели-знахари от Пахорской волости целуют крест, что сии земли черные, тяглые. Другое спорное дело – о захвате старцем Симонова монастыря Антоньевской пустоши, деревень Тенетилова, Исаевой и других. Тяглый крестьянин Гридька Голузнивой целует крест на том, что сии земли суть черные, тяглые, великокняжеские, а не монастырские. Старец же Семен говорит, что все земли сии или куплены монастырем или пожертвованы ему яко задушье, токмо купчие и задушные грамоты о сем погорели в пожаре. Посему яз слушал токмо свидетельства знахарей от обеих сторон из деревенских старожильцев после присяги их с крестоцелованьем. Третье спорное дело – крестьян Залесской волости с Троице-Сергиевым монастырем за владенье Залесской волостью, которую крестьяне считают тоже черной, тяглой, а не монастырской; старец же Касьян от Сергиева монастыря представил на сию землю купчую токмо без печати. И яз все три дела хочу решить в пользу крестьян.
Иван Васильевич нахмурился и молвил с досадой:
– Сколь разов яз тобе сказывал, а ты все в толк не возьмешь. Ныне мы, Митрий, за православную церковь в Литве бьемся, нельзя же православную церковь нам самим на Руси теснить. Папа рымский без того объявляет нас безбожниками, а узнает про то, как мы свою Церковь утесняем, напишет послание ко всем православным и прочим церквам, что «государь московский винит рымскую церковь и Литовское государство в утеснении православия, а сам у собя на Руси теснит православную церковь, чего и поганые татары не деяли…»
– Пошто же ты сам церковные вотчины отбирал и топерь хочешь отбирать? Почему задушье запретил давать? – спросил внук.
– Ты, Митя, в шахи играть гораздо умеешь. Посему знать должен, что всякому ходу свое время. Надобно такое время выбрать и такой ход изделать, дабы шах сам сдался, как мне сдался митрополит Симон и сам благословил церковные и монастырские вотчины испоместить в новгородских землях для испомещенья дворян с их слугами и воями.
– Но, дедушка, ведь и волость может воев давать? – возразил Димитрий.
– Ничего ты не разумеешь! – промолвил с досадой Иван Васильевич. – Ведь войско-то у нас ныне постоянное. Ведь мы воев не по разрубу берем, а у военных помещиков. Нам вои ныне, как и воеводы, – преж всего служилые люди. Должны они ратному делу непрестанно учиться и с младых лет служить в полках все время, дабы готовыми быть на всяк день и час и ратное дело разуметь, а не токмо подати платить. В малом поместье у дворянина его люди – все вои, а пашенные люди – токмо старики да непригодные к ратному делу мужики и женки. Да опричь того, служилые дворяне будут холопов наймать, а холопы потом у них крепостными станут, и смогут они трехпольное хозяйство вести, которое невмочь крестьянину тяглому, черному.
– А как же ты, государь, монастырских пашенных людей от попов потом возьмешь, яко воев, в полки? – снова спросил внук.
– Вижу, не разумеешь дела, Митрий! – уже с нетерпеливостью заметил государь. – Брать воев по разрубам при постоянном войске не надобно… Много раз приказывал яз тобе: изучай науку государствования, для сего беседы веди с дьяком Федором Василичем и у меня о всем расспрашивай, а тобе сие нелюбопытно. Баил ты токмо с матерью о вере и о прочих небесных делах, а о земных забывал. Не гораздо сие для государя. Вот и неправо мыслишь топерь, когда земные дела решать надобно. Матерь твоя попрекала меня, что яз к православию вернулся, суеверий церковных придерживаюсь… Побай еще раз о сем с Федором Василичем. Он верный друг и главный помощник наш. Решения же судебные утре принеси мне на утверждение, ибо решения яз свои дам. Вот и разумей, Митя, как распри за веру в чужой земле иногда на наши решения у нас влияют. Ежели в Литве мы обороняем православие, то и у собя притеснять православную церковь не можем, ибо война у нас с Литвой и православные литовцы, увидя, что мы у собя тоже тесним православную церковь, не будут свою паству подымать против князя литовского. А сие нам ущерб…
В канун Вербной субботы, седьмого апреля тысяча пятьсот третьего года, у государя Ивана Васильевича была беседа с сыном Василием Ивановичем после проводов многих иноземных послов, уехавших в этот день из Москвы.
В беседе принимали участие бояре Ховрин и Захарьин-Кошкин, воеводы князья Василий Холмский и Василий Щеня-Патрикеев и дьяки посольского приказа Афанасий и Иван Курицыны, сыновья недавно умершего Федора Васильевича.
– Вот, сыне мой, бояры и воеводы! – обратился ко всем Иван Васильевич. – Николи еще за един день у государя московского столько много послов иноземных не бывало, как ныне: от папы рымского – легат, кардинал Регнус; от Польши и Литвы – паны Петр Мишковский и Станислав Глебович со товарищи; от Ливонской земли – Иоханн Хильдорп; от Угорского и Чешского королевства – Сигизмунд Сантай да писарь дочери моей, Елены Ивановны, Иван Сапега. И все они об одном молят: о мире с Русью и о помощи нашей им против турок. Все почуяли силу руки русской. Все они ранее токмо грозили нам, ворогам же нашим тайно помогали, а ныне нам совсем другие песни поют. А пошто? По то, дабы в добром пожитье со всеми соседями быть, надобно прежде крепко их побить. – Иван Васильевич весело усмехнулся и продолжал: – О сем у всех и топерь твердые памятки есть: у орданцев – Угра; у свеев – Саволакс и Каяньская земля; у Польши и Литвы – Ведроша; у Ливонской земли – Дерпт и Гельмет, где разбил ливонские полки князь Данила Щеня-Патрикеев, а у папы рымского доходы отняли – Ганзу из Руси выбили. Страх там у всех пред Русью. Ранее Польша и Литва не желали нас даже «государями всея Руси» назвать, а ныне вот пишет в верющей грамоте дщерь моя, королева польская и великая княгиня литовская, величает меня не токмо «государь всея Руси», но и «великий князь Пермский, Югорский и самодержец царства Казанского»! Король же данемаркский в договоре со мной именует меня: «русский император, могучий государь всея Руси». Узнали они топерь цену Руси, и даже сам папа рымский у нас помощи покорно молит против султана турского. Когда же Русь еще богаче и сильней станет, не мы сим державам послушенствовать будем, а они вместе с рымским папой послушенствовать нам будут, как послушенствуют нам топерь Казанское царство и Менглы-Гиреева орда…
Ознакомительная версия.
