Василий Леонтиевич вспомнил, как он выезжал в Крым, встал со стула, упал на колени и начал горячо молиться перед св. образами, пред которыми двадцать лет назад молился.
Сердце его сильно трепетало, дух смутился — Кочубей чувствовал, словно последний час его жизни близок.
— Всё готово, паны полковники встали, офицер тоже и все ожидают тебя.
— Ну, прощай, Любонько.
— Прощай, Василий.
Старики крепко обнялись, горячо поцеловались и оба крупными слезами заплакали.
— Чего плачешь, Любонько, не стыдно тебе! Ты не дитя!
— Чего ты плачешь, Василий, и ты не хлопец!
— Да я так, у меня душа болит!
— И я так, у меня сердце неспокойно!
Ещё раз обнялись, ещё раз поцеловались и слёзы помутили их глаза...
— Прощай!
— Прощай!
— Ещё раз, Прощай, моя голубко!
— Прощай, прощай, моё сердце!
Вышли в другие комнаты, сели все и, по обычаю, замолчали; Василий Леонтиевич не вытерпел, прервал молчание и сказал обратясь к жене:
— Помнишь ли, как ехал я в Крым, в этой же комнате, вот на том месте, — он указал место рукою, — прощался я с Мотрёнькою, маленькая она ещё была; а теперь, моё сердце милое, что с нею теперь? Что делает душка моя милая... Горячие слёзы опять покатились из очей его.
Все встали, помолились на образа, ещё раз Василий Леонтиевич обнялся с женою, ещё раз заплакала Любовь Фёдоровна, перекрестила мужа, Василий Леонтиевич перекрестил жену, вышел вместе с прочими на крыльцо, сел в бричку, и четвёрка дюжих коней понесла его в далёкий путь.
Любовь. Фёдоровна благословила едущих и долго смотрела вслед экипажей, пока они не скрылись за синею далью.
Белая Церковь утопала в роскошных зелёных садах и живописных лесках; в одном месте плакучими ветвями сплелись белостволые берёзы и между ними вырос широколиственный клён, в другом, десятка два густых лип и серебристый тополь, или, согнувшись в сторону, прокрадывается чёрно-зелёная сосна; там четырёхстолетний дуб и ясень, как два брата, растут вместе; здесь несколько раин гордятся одна перед другою стройностью и красотою; между лесками кое-где белеются хаты с высокими плетёными трубами, прикрытыми деревянными крышками. Выше всего господствует свинцовая крыша гетманского замка, а за ним очерчивается на голубом небе золотой купол и крест церкви Белоцерковской.
День был жаркий; в полдень в гетманском замке всё дремало от праздности и лени; солдаты, стоявшие на часах вокруг замка, дремали, опершись на длинные копья; три компанейца, одетые в оранжевые жупаны с вылетами, безпечно склонив головы на базы колонн, спали на широком крыльце замка; в огромной зале, где Мазепа принимал царя Петра, окна были растворены и на мягких креслах, развалившись, спали карлики, в других комнатах никого не было; в спальне отдыхал сам гетман на широкой, чёрного дерева кровати, с перламутровыми и резными из слоновой кости украшениями. Кровать эта была подарена Мазепе княгинею Дульскою. Покрытый ярко-розового цвета одеялом, бледный лицом, Мазепа лежал в постели, перед ним небольшой негр держал книгу, а другой по знаку гетмана переворачивал её листы; в голове и у ног Мазепы стояло по два негра с длинными из павлиньих перьев опахалами и отгоняли мух, а на кровати против него в глубокой задумчивости сидела Мотрёнька.
Гетман читал латинскую книгу.
Матрона Васильевна вздохнула, подпёрла левою рукою голову и пристально смотрела в лицо Мазепы.
— Ты всё, доню, печалишься, пора перестать, живёшь не в Батурине, где твоя добрая мать так нежила тебя.
— Знаешь, тату, я поеду в Полтаву, в Диканьку, отец собирается ехать в дальний путь и матушка пишет, чтобы я приехала попрощаться с ним; не знаю, отчего сердце моё болит?!.
— Все твои выдумки; меньше бы думала о родичах, была бы счастливее!
— О родичах!.. Я думаю об отце.
— А знаешь, доню, правду тебе скажу: если бы я был на твоём месте и у меня была бы такая мать и отец, как твои, так хоть головы пусть отрубят им, махнул бы рукою и только.
Мазепа украдкою посмотрел на Матрону Васильевну, желая разгадать её мысли:
— Сделай милость, тату, ты мне этого не говори, не утешишь меня...
— Доню моя, теперь не такое время, чтоб ехать тебе в Полтаву: ты и твои муж присягнули мне, что куда я, туда и вы; и видишь сама, я старец — и не сейчас, так к вечеру умру, всё моё богатство тебе завещаю, не оставь только меня; с отцом и матерью увидишься ещё, ты молода, закрой сначала мои очи!..
Мотрёнька прослезилась, закрыла глаза рукой и ушла.
Гетман вслед её махнул рукою и закричал:
— Орлика!
Орлик, вошёл в спальню.
— Послать племянника моего Трощинскаго и десять сердюков в Диканьку, схватить Кочубея, Искру и Опаской Полтавской церкви попа Ивана Святайла и тайно их сюда привезть.
Орлик исчез.
Но было уже поздно, — когда приехали сердюки в Диканьку, несчастного Кочубея и Искру пытали в Витебске.
Любовь Фёдоровна узнав, что приехал Трощинский схватить её и мужа, укрылась в церкви, желая лучше умереть близь алтаря. Сердюки насильно вывели её из церкви.
— За тем ли прислал тебя Мазепа с таким войском, чтоб разорить имение человека, верно служившего войску Запорожскому?
— За тем, чтобы взять тебя, ядовитую змею, и засадить в подземелье, в тюрьму, чтоб там погибла! — отвечал Трощинский и приказал схватить Кочубееву; привезя её в Батурин, бросил в подземелье Бахмачского замка.
Между тем Кочубей, обнадеженный успехом своего доноса, не мог дождаться конца поездки. Он хотел бы ту же минуту явиться перед царём, раскрыть ему общие подозрения всей гетманщины на замысел Мазепы. Вот уже он убедил царя... Царь обнимает его... Предлагает ему выбор награды... Спрашивает, кого же вместо Мазепы, и не дождавшись ответа Кочубеева, прямо поздравляет его гетманом; советуется с ним, как бы ловчее заманить и схватить Мазепу... Кочубей изощряется в средствах: одно другого хитрее и успешнее... Вот уже он в гетманщине; вот уже Мазепа в его руках, валяется в ногах, умоляет — дух занялся у Кочубея от радости!..
На тысячу ладов разнообразились такие мечтания в голове Кочубея во всю дорогу. В таком же настроении Кочубей выходил на крыльцо дома, где жили в Витебске бояре граф Головкин и Шафиров, которым поручено было обследовать дело. Бодро и смело хотел он из приёмной идти во внутренние покои, как вдруг его останавливают, и вместе со всеми спутниками заковывают в цепи и отдают под стражу.
Несчастный Кочубей, стремглав свалился с гетманской высоты царского друга, в самую пропасть государственного преступника! Не успел он ещё опомниться от своего ужасного падения, не успел он ещё придти в себя и задать вопрос: что это значит!.. За что?.. От чего?.. Как уже их ввели в покой, приготовленный для пытки. Грозные бояре сидели перед ним в судейском величии своём, окружённые исполнителями своих приказаний, и палачами, радостно разглядывавшими свои жертвы.
Шафиров, злобствуя на Кочубея, за то, что он известил Киевского губернатора о связях с Мазепой царских министров, которые передают ему все государственные тайны — повёл допрос как ему нужно было!
В одно мгновение завеса, скрывавшая доселе истину от глаз Кочубея, свалилась!.. Заповеди Спасителя внезапно представились сокрушённому Кочубею в ярком свете; преступления жизни и службы, словно всемогущею рукою собранные в одну картину, живо рисовались его взору, и во главе их — Самуйлович, благословляющий своего предателя Кочубея; чувство вечной кары Божией, достойно им заслуженной, с силою молнии пробежало по его сознанию. Он всем существом своим содрогнулся. Страх человеческий пробудил в нём страх Божий; страх Божий подавил в нём страх человеческий. Кочубей, не слышал теперь горьких укоризн во лжесвидетельстве, которыми бояре начали свой допрос. Несколько раз они повторяли своё понуждение: «Говори же!.. Отвечай!.. Ты клеветал на Мазепу?»
Кочубей ничего этого не слышал: он не мог отвести свой слух от внутреннего существа своего, оглашаемого неумолкаемыми воплями совести, раскрывшей перед ним греховность, коварство, и грехи всей его жизни. Переполненный чувством сокрушения и сознания свой виновности пред Богом, Кочубей, как бы в ответ на вопросы внутреннего судии, воскликнул:
— Праведен ты еси, Господи!.. И праведны все пути Твои, грех мой меня попутал, уловился в собственной моей сети!..
— Так ты винишся?... Ты сознаешься во лживости своих доносов? — спросили оба боярина в один голос. — Пиши! — сказал Шафиров дьяку. — Кочубей сознался, что он по факциям неприятельским взнёс донос...
— Нет, ясновельможные бояре, государи мои милостивые! Доношу я теперь его величеству сущую правду, — Мазепа точно изменяет его величеству, готовит великую беду и скорбь... Это я правду говорю... Хоть и не верите, так сами увидите.
