Начнем эту часть нашего повествования не совсем обычно: короткой справкой. Таврия, точнее Северная Таврия, — это большая территория, примыкающая с севера вплотную к Крыму. Богатейшая плодородная степь без конца и края, с разбросанными там и сям многочисленными древними курганами. Пролегают по этой степи старые чумацкие шляхи, и, когда едешь по ней, воображение поражает какая-то особая величавая тишина; и даже однообразие безбрежной равнины волнует, трогает за сердце. И шелестят по обе стороны пыльных дорог, и стоят густой стеной золотистые поля пшеницы, той самой, о которой, если помните, говорил Врангелю английский комиссар де Робек, когда оба завтракали на многопушечном дредноуте «Аякс».
Такова была Таврия в то лето, когда Врангель вознамерился ее захватить. Путь у него был один — через Перекоп или Чонгар, а барон придумал нечто иное.
…Июньская ночь коротка. Скоро рассвет. В Феодосийском порту готовится десант в тыл красных.
План Врангеля хитер: целый корпус отборных войск должен скрытно высадиться с кораблей у Кирилловки на Азовском побережье, захватить крупнейший пункт Северной Таврии город Мелитополь и перерезать железную дорогу на север. А в то же время с Перекопа ринутся на красных другие крупные силы барона. А красные того не ждут.
И вот идет в ночи у причалов Феодосии погрузка десанта.
— Живо! Марш-марш! Поворачивайся! — кричат офицеры, мечась по берегу. — Ну, чего тут застряли? Ох, народ, ох, народ!
Сами офицеры называют своих солдат «цветными». Впрочем, всю армию Врангеля называют «цветные войска». Это потому, что в полки и эскадроны вошли самые разные остатки былых деникинских частей. Дроздовцы, марковцы, корниловцы, донцы, кубанцы, астраханцы. «Всякой твари по паре», — шутят остряки.
Но вооружены хорошо: все доставлено из запасов Антанты, обмундирование тоже — французское, английское; пехота вся обута в «танки», так называют английские ботинки, подошвы и каблуки которых подбиты шипами.
Топ… Топ… Топ… Стучат сотни, тысячи ног по брусчатке набережной.
— Сюда идите! Господин поручик! Куда ведете свою роту? Не туда вы!
Путаница на берегу, шум, толкотня.
Гремят лебедки, в разверстые люки кораблей опускают ящики со снарядами и патронами. Грузят в корабельные трюмы и лошадей, а орудия вкатывают по широким мосткам прямо на палубу и закрепляют их там, чтобы не свалились при качке за борт.
Делают все это привычные к труду солдатские руки. Делают сноровисто, аккуратно, хотя и неторопливо, ну просто раздражающе неторопливо, и офицеры, ежась в своих легких плащах от ночной свежести и сырости, сердито покрикивают, суетятся, звенят шпорами и часто отлучаются в ближайший кабачок, где и сейчас, несмотря на предутренний глухой час, пиликают скрипки, звенят бокалы и звучат веселые голоса и песни.
Вот донеслось разгульное, хором мужских пьяных басов исполняемое:
У нас теперь одно желание:
Скорей добраться до Москвы,
Увидеть вновь коронование,
Спеть у Кремля «Алла-верды»…
Но то, что одних спьяну воодушевляет, других заставляет морщиться от досады. У причалов слышны и такие разговоры среди офицеров:
— Дурачье! Опять эти пошлые песенки. Опять, как в опере: «Все прошлое я вновь переживаю». О господи боже, накажи дураков, от них все беды на свете!
— А у меня, господа, все вертится на уме одна фраза из Гёте. Он говорил, что не следует никогда приступать ни к какому делу с излишней торжественностью. Торжественно праздновать следует лишь окончание дела. А мы, господа, заранее уже шумим, трубим, звеним бокалами. И то же самое было при Деникине.
— Типун вам на язык!
— А что, не прав я? С Деникиным мы тоже так начинали поход на Москву. А что вышло?
— Ну-ну, без критики, господа! Делайте свое дело.
— Увы, ничего другого не остается… Эй, давай, давай, марковцы! Давай нажимай, донцы-храбрецы! Налегай!..
Солдатушки налегают, нажимают, втаскивают груз на судно, а затем и сами всходят по трапам на палубу. А судно уже покачивается, скрипит, и все на палубе заставлено, загромождено, и не знаешь, куда деваться, и уже мутит душу, а впереди еще переход по морю до Кирилловки, а там — бой и неизвестность, Крестятся «цветные» и тяжело вздыхают.
В группах офицеров возникали разговоры и о командире десанта — генерале Слащеве:
— Увидите, господа, уйдет он от нас скоро.
— Это почему же?
— Не ладит, вишь, с главнокомандующим.
— Кстати, а ведь его утром ждут…
— Разве? Ну зачем барону сюда, господи!
— Не доверяет, значит. А Слащев наш как взовьется, увидите! Знаете, между прочим, его любимую поговорку? «Иль я хуже людей, что стоя пью?..» Пьет-то он здорово, но смысл поговорки для него глубокий. Чем, мол, мы хуже «болярина Петра», а кто тут имеется в виду, вы понимаете.
— Ну-ну, господа, оставим эти разговоры. Нас могут услышать, донести. Причальные стены тоже имеют уши…
«Болярин Петр» — это Врангель, его превосходительство, он подписывает свои приказы, как и Деникин подписывал до него: «Верховный правитель и главнокомандующий вооруженными силами юга России», хотя пока что его власть распространяется только па Крым. Он еще не в Таврии. Он еще только рвется туда. Он надеется на дальнейший путь к Москве.
Таврия для него — первый шаг…
Один приказ он подписал два дня назад, и вот что говорится в приказе барона:
«Русская армия идет освобождать от красной нечисти родную землю. Я призываю на помощь мне русский народ…
Призываю к защите родины и мирному труду русских людей и обещаю прощение заблудшим, которые вернутся к нам.
Народу — земля и воля в устроении государства.
Земле — волею народа поставленный хозяин. Да благословит нас бог!»
В ту ночь, о событиях которой мы рассказываем, этот приказ еще не был предан огласке; из соображений внезапности удара по красным его не передали в крымские газетки и не расклеивали на заборах Ялты, Севастополя, Феодосии, Евпатории и других мест Крыма. Его знали немногие…
Уже светало, и ясная заря занималась над морем, когда у одного из причалов прогремел выстрел. Сбежались люди, раздались крики офицеров:
— Кто стрелял? Что за безобразие!
Оказалось, на стоящем под погрузкой десантном пароходе покончил с собой из револьвера какой-то старый солдат. Тело самоубийцы стащили на берег, накрыли рогожей. Стояла у трупа толпа и безмолвствовала.
На железнодорожной станции, расположенной рядом с портом, в салон-вагоне собственного поезда сидит крупный ростом, и лицом, и сапогами, и ручищами, и даже усами еще молодой, но уже обрюзглый мужчина. Это человек именитый, воинственный, считающий не Врангеля, а себя героем и спасителем Крыма, а в ближайшее время, бог даст, и всей России.
Это генерал Слащев. Десант на Кирилловку в тыл красным поведет он.
А пока сидит в кресле и пьет.
Пьет с горя и обиды. Почему не его избрали после ухода Деникина главнокомандующим? Врангель где был, когда он, Слащев, отбивал атаки красных зимой и весной этого года? Барон по ресторанам ходил там, в Константинополе, это все знают. Эх, судьба-злодейка!
Слащев — генерал-майор, и зовут его Яков Александрович. Как и Врангель, он тоже послужил у Деникина и тоже участвовал в походе на Москву. И тоже хлебнул лиха, когда пришлось покатиться обратно, так и не увидев стен Кремля. Но разве и тогда, при всеобщем развале и бегстве войск Деникина, он, Слащев, не оказался более стойким и удачливым, чем все другие генералы?
Шиллинг, генерал-лейтенант, тщился удержать Одессу, а ведь не удержал! Кутепов, Романовский, Шкуро, Драгомиров, Май-Маевский, Сидорин, Мамонтов и сам Врангель разве что-нибудь удержали, отстояли? Все отдали большевикам, а он, Слащев, удержал же Крым!
И что теперь? Удержал, выходит, чтобы отдать и Крым и себя во власть этому «болярину Петру».
— К черту! — ругался в эту ночь Слащев и был почти невменяем от бешенства.
Адъютанты — одним из них была его жена, бойкая бабенка, — старались его успокоить, упрашивали отдохнуть. А он не унимался:
— Не забуду обиды, нет! Уйду к красным!..
Хмель не брал его, вот что было плохо. А пить уже не хотелось ни стоя, ни сидя, ни лежа. Что же делать? Ко сну тоже не клонило. Почитать нешто? Он давно не держал в руках книжки; правда, любил Блока и особенно стихи: «Мы — дети страшных лет России, забыть не в силах ничего…» Гитары звон надоел… Хоть стреляйся!..
Он брал свой увесистый маузер и начинал играть им, нарочно держа смертоносным концом длинного дула к себе.
Опять придется тут обратиться к свидетельствам. Личность Слащева охарактеризована в них более или менее без прикрас и предвзятости. Один утверждает: чуть что, он подымал крик: «Перепорю! Перевешаю!» И факты это действительно подтверждают. В штабе у себя он круто творил суд и расправу за малейшие провинности, а тех, кого считал красными или только сочувствующими им, беспощадно вешал и расстреливал, и по его приказу на грудь повешенного набрасывалась табличка с надписью: «Враг народа».
