Марсель поспешно обернулся к мрачной опочивальне «свободителей». Ни один из них даже не шевельнулся; два выстрела не могли нарушить их тяжелый сон.
– К колодцу! – снова крикнул он. – Живо все к колодцу!
Он собирался снова приступить со своими людьми к ужасной работе, как вдруг глухой стон поблизости заставил его остановиться. Крестьянин, только что так храбро действовавший своими вилами, лежал на земле весь в крови.
– Это ты, бедный Матье? – сказал Марсель, узнавший раненого. – Куда ты ранен?
– Ничего. Он метил слишком низко, – ответил Матье. – Я думаю, однако, что мне больше не износить ни одной пары сапог. Но голова еще крепка. Все равно, я блестяще сделал свое дело. Он даже охнуть не успел.
– Не хочешь ли ты пить? Не нужно ли тебе чего-нибудь?
– Нет, спасибо, я только хочу спать.
– Тебя перенесут на постель.
Марсель подозвал двух крестьян, те подбежали и подняли раненого.
Матье сказал жалобным голосом:
– Ах, я получил свое, оставьте меня там… у стены. Идите к колодцу. Негодяи могут прийти в себя.
Его перенесли в комнату нижнего этажа возле кухни.
– Я сейчас вернусь, мой добрый Матье, – сказал Марсель, – я могу понадобиться там.
– Идите, идите. Я жалею, что не могу пожать руки моих товарищей. Я с удовольствием бросил бы в колодец моего солдата.
Марсель ушел.
Крестьяне приступили к своей печальной работе. Одного за другим, осторожно, они переносили сонных, беспомощных, одурманенных солдат к краю колодца. Затем четыре дюжих руки поднимали их, как куль соломы, раскачивали одно мгновение и сбрасывали в колодец.
В течение всего путешествия к колодцу и от него, во время перенесения этих полутрупов, никто из мертвецки пьяных солдат не проснулся, не оказал сопротивления, не пришел в сознание; чувство страшной опасности из-за опьянения совершенно отсутствовало. Хмель не только отнял рассудок, но и убил всякую чувствительность. Не слышно было ни криков, ни жалоб. Лишь то там, то здесь слышались глухое ворчание или хриплый голос, произносивший почти неразборчиво: «Водки», иногда замечалось движение рук, как бы в кошмарном сне. Затем безмолвие сковало эти рты и пьяная икота сменилась хрипом предсмертной агонии.
Колодец мало-помалу наполнялся. Первые тела падали в воду с громким плеском, а затем звук падения стал глухим, – тела, нагроможденные грудой, скрадывали его.
Двор быстро опустел; стало тихо, никто не кричал, не шевелился, не двигался.
Марсель ходил с фонарем по всему пространству, где еще так недавно спали «освободители», и осматривал опустевший вдруг фантастический лагерь, где мог оказаться еще уцелевший пьяница. Однако кроме шапок, доломанов, сабель, перевязей и патронташей там ничего не оказалось. Марсель приказал бросить в колодец, наполовину наполненный, эти остатки, так как они могли бы послужить уликой в случае неожиданного прибытия других солдат коалиции.
Затем он наклонился над отверстием странного гроба.
Он увидел темную, бесформенную груду, в которой там и сям блестели галуны, шнуры, медные бляхи, пуговицы.
Зловонные испарения, напоминающие зараженное дыхание пьяниц, поднимались из этой могилы.
Из глубины колодца стали доноситься стоны, оханье, вздохи, зевота, жалобы. В колодце ощущалось совершенно явственное движение, похожее на возню крыс под полом или на шорох потревоженного муравейника. Вода в колодце от тяжести тел начала понемногу подниматься, смачивая одежду, головы, руки, ноги, постепенно заливая груду человеческих тел. В то же время чувство холода привело в себя, заставило очнуться сброшенных бесчувственных пьяниц.
Марсель с ужасом отпрянул от колодца. Он не решался отдать безжалостное приказание.
Между тем нужно было действовать. Если бы он стал медлить, некоторые из этих несчастных, оцепеневшие от ужаса при пробуждении, могли прийти в себя, выбраться из колодца и с саблями и пистолетами в руках отомстить за своих товарищей, обреченных на гибель. Шум схватки мог бы привлечь внимание многочисленных отрядов русских и пруссаков, разъезжавших по равнине и стоявших лагерем на опушке леса. В эту трагическую минуту чувства самосохранения, высшего патриотизма, необходимость спасти всех людей, находившихся на ферме, требовали от Марселя неумолимости и свирепости. Чувство жалости исчезает, и совесть молчит в такие минуты.
Твердым голосом, указывая на стоявший неподалеку стог, он крикнул крестьянам.
– Солому, бросайте солому и землю.
Он удалился удрученный, как бы пристыженный этим жестоким мщением, разыскал Жана Соважа, стоявшего задумчиво, опершись на ружье, и сказал ему, указывая на Ужасных фуражиров, бросавших охапки в колодец:
– Как это ужасно, не правда ли?
Я предпочел бы пристрелить из ружья этих негодяев, – ответил крестьянин.
Оба отвернулись, подавленные, ожидая конца зловещих похорон.
Вдруг крестьяне отступили назад, опустив вилы, лопаты и грабли.
Высокий сноп яркого пламени вырвался из колодца.
Пламя то вспыхивало, то угасало, как огненный фонтан, и туча густого дыма заволокла двор. Из пылающей соломы понеслись глухие, жалобные, раздирающие душу вопли, какие-то нечленораздельные звуки.
– Земли, побольше земли! – приказал Марсель.
Земля посыпалась в эту могилу, где вода и огонь соединились, чтобы погубить заживо погребенных. Она покрывала все саваном молчания, вечной ночи, мира и забвения.
Ночной мрак между тем начал рассеиваться: на востоке протянулись большие серые полосы, звезды стали меркнуть; в ближайших к ферме строениях запели петухи, зазвучали веселые рожки, возвещая наступление утренней зари.
Марсель вошел в свою комнату и, вооружившись зрительной трубой, стал осматривать горизонт.
На краю равнины, у реки Обь, он заметил неприятельский лагерь, снимавшийся с места стоянки. Войска, ночевавшие там, пришли в движение. Они собирались, вероятно, направиться к ферме «Божья слава». Двигался уже не авангард, а вся силезская армия. Нечего было и думать о сопротивлении.
Марсель скомандовал отступление. Условились направиться к Торси.
В последнюю минуту, когда все защитники фермы, женщины и дети двинулись по тропинке, которая вела в лес, Марсель разыскал Матье, неподвижно лежавшего и стонавшего на постели, куда его перенесли.
– Мы хотели и тебя увезти с собой, бедный Матье, но ты вряд ли перенесешь трудности дороги. Будем надеяться, что те, которые тебя найдут, будут сострадательны, позаботятся о тебе, поместят тебя в госпиталь.
Матье поднял голову.
– Они не пощадят меня. Идите, – сказал он и, указывая на колодец, добавил: – Они заставят меня расплатиться за других. Ба! Я могу также принять участие в празднике. Оставьте меня. Но прежде я попрошу вас о большом одолжении. Сведите меня в погреб, туда, где стоит бочонок с порохом.
– Что ты хочешь сделать?
– Вы увидите или, правильнее говоря, услышите. У меня в голове родилась мысль. Но для этого оставьте мне зажженную свечу.
– Ты сошел с ума? Ты хочешь взорваться? Будь благоразумен. Я должен спасаться, и если бы меня взяли в плен вместе с тобой, то это не спасло бы тебе жизни, а скорее они пощадят, без сомнения, раненого, в то время как я здоровый и находящийся под подозрением, не мог бы ожидать того же. Матье, я надеюсь снова увидеть тебя вылеченным, хорошо чувствующим себя. Наполеон неподалеку, быть может, дня через два здесь загремят пушки, и все мы будем освобождены.
Марсель пожал руку смелого крестьянина, торопливо вышел из фермы и присоединился к беглецам, направлявшимся к Торси.
Когда маленький отряд миновал деревеньку и добрался до большой дороги, оглушительный взрыв потряс воздух.
Все остановились в испуге.
– Это взлетела на воздух моя ферма, – сказал Марсель Жану Соважу, которого он посвятил в замысел Матье.
Упрямый, решивший похоронить себя под развалинами фермы крестьянин дотащился до погреба, где стоял бочонок с порохом, и в то время, когда пруссаки шумно наводнили покинутые строения фермы и, удивляясь ее пустынности, стали разыскивать живых людей, Матье собрал все свои силы, сполз в склеп и, пожертвовав своей жизнью, поджег приготовленный фитиль.
Взобравшись на небольшой холмик близ дороги, откуда сквозь деревья можно было видеть ферму, оба предводителя крестьянского отряда увидели с него лишь равнину, чернеющую солдатами, и среди развалин фермы сероватую струйку дыма, поднимавшуюся от колодца.
На ферме в Торси мать Жана Соважа хлопотала по хозяйству. Трудолюбивая, очень проворная, несмотря на свои почти шестьдесят лет, она с уже давно избороздившими лицо морщинами, с кожей, сожженной солнцем, покрасневшей от восточных ветров, казалась все-таки старше своего возраста.
Раздавая корм домашней птице, она все время обращалась к своей снохе Огюстине, которая готовила полдник для двух юнцов, ожидавших его с аппетитом. Это были сын Сигэ и сын Жана Соважа.
