Особенно когда попал ко двору князя Адама Вишневецкого. Здесь кипели вести и слухи. Паны открыто говорили:
– Не явись этот Димитрий, его надо было бы создать, как Бога для людей… Вот – бич наконец на выскочку, на Годунова!
То же говорили и при дворах других литовских и польских вельмож, где удалось побывать Димитрию то в виде слуги, то под рясою нищенствующего, бродячего монаха, бредущего за сбором из Киевской Печерской обители…
У Адама Вишневецкого слугою решил пожить подольше Димитрий, пока придут вести из Москвы, что можно начинать, что настал час столкнуть с престола наглого захватчика.
А эту весть можно было ожидать со дня на день.
Как будто судьба сама, не только люди – вооружилась на преступного Годунова.
Когда Димитрий был с Сапегою в Москве, уже и тогда голод охватил целую область Московскую.
Ужасы рассказывали про озверевших от голода людей. Матери пожирали своих младенцев. На рынках продавали пироги, начиненные человеческим мясом. Заманивали в дома людей, убивали и поедали их… Люди питались навозом, солому жевали и гибли тысячами… И трупы находили могилу в желудках своих же собратьев людей…
Множество трупов коченело зимою кругом Москвы, по течению реки, в соседних, окрестных селах и городах…
Весною трупы стали разлагаться…
Лисицы, волки набежали из лесов на даровой, обильный корм, забегали даже в города.
Зараза, мор – пришли на помощь голоду, который длился и второй, и третий год…
Борис выходил из себя. Старался смягчить бедствие, раздавал огромные суммы денег, отыскивал и привозил запасы старого хлеба, сберегаемого много лет в скирдах…
Но это не приобрело ему любви и благодарности ни от кого.
– Не свое дает небось… Царскую казну захватил – и сыплет… Да и то – не полной рукой. Горсточку кинет каждому, думает – и дело сделал! – говорили те, кто получил что-нибудь от щедрого царя: человеку никогда не бывает довольно того, что посылает ему судьба…
А те, которым почему-нибудь Борис не мог или не успел помочь, роптали еще с большим основанием, кричали о несправедливости, о злых намерениях царя: убавить народа, чтобы легче было справляться с остальными…
Много всего говорилось… И мало – в пользу Борису. Все – в осуждение и в укор новосозданному, свежеиспеченному царю.
Очень не любит славянский народ «новичков» нигде и ни в чем; а уж на древнем троне своем – и подавно…
Всякие беды, по словам народа, послал на Русь Господь – за тайные грехи Бориса, за Углич – особенно. Так стали толковать открыто в народе, хотя годуновские сыщики и тащили неосторожных в застенки.
Димитрию сообщали обо всем.
И казалось ему, что пора…
Скоро и неведомые друзья тоже прислали ему только одно слово: «С Богом, начинай!»
Это было при дворе Адама Вишневецкого, в конце 1602 года.
Брагино, или – Бражня по-польски, называлось поместье.
Как назло, захворал здесь Димитрий.
Должно быть, от постоянного внутреннего напряжения упорная, сильная лихорадка овладела им, жар лишал порою сознания, и юноша бредил, бормоча странные, малопонятные окружающим речи… Может быть, и просто та же жестокая болотная лихорадка, которою страдал дьякон Григорий, – привязалась и к Димитрию, всюду побывавшему за последние годы, – и в плавнях днепровских, и в болотах на Волыни.
Когда жар спадал и сознание прояснялось, – ужас охватывал Димитрия: а вдруг он умрет, не изведав до конца того великого жребия, который выпал на его долю здесь, на земле?
– Нет, не может быть! Не должно так случиться, – сам себе возражал он. – Не для того Господь хранил и вел меня много лет, чтобы я кончил дни свои в этой казарме для панской челяди, на жестком ложе, где пришлось, в мешке с соломой, заменяющем матрас, прятать царские клейноды! Я оправлюсь… Должен скоро оправиться, чтобы приниматься за дело! Мне уже двадцать лет… я зрелый муж, не юноша, не ребенок… Пора за дело!
И это могучее желание как будто на самом деле осилило недуг.
Димитрий почувствовал, что ему становится лучше…
Но тут же новая мысль блеснула ему в тиши ночной, когда он лежал с широко раскрытыми глазами и думал, думал без конца: как это начнется? Чем это кончится? Где и когда?
– Пожалуй, мне могут не поверить, хоть и сами желают видеть меня… Вон готовы «создать» Димитрия, если бы не явился он… А все же могут усомниться! Лучше, если сразу поверят…
И он надумал.
Дня три или четыре все больше стонал и жаловался больной, когда кто-нибудь появлялся у его постели… Голос его звучал все слабее и слабее.
Наконец он подозвал одного из пахолков-сослуживцев и попросил:
– Стас, сердце, не позовешь ли мне попа… Либо инока здешнего из монастыря? Помираю… Надо душу освятить, причаститься, исповедаться, как велит наша вера…
Желание умирающего было исполнено. Явился настоятель Брагинского монастыря, где пришлось слечь Димитрию, и приготовился слушать исповедь отходящего конюха Адама Вишневецкого.
– Во имя Отца и Сына… Можешь ли говорить, чадо мое? А то я дам немую исповедь и причащу тебя… Бог облегчение посылает со своим святым причастием… Веруешь ли, чадо мое?
– Верую… Сам исповедь принести желаю, – еле слышно заговорил Димитрий. – Великая тайна давит меня, ровно жернов, навалилась на грудь. Может, от нее и вся моя хворь, святой отец…
– Тайна? Великая? Говори все, чадо… Я слушаю тебя…
И любопытный инок ближе подвинулся к Димитрию, оглядевшись только: нет ли кого тут поблизости.
Но они были одни.
И слабым, рвущимся голосом повел Димитрий свой рассказ… Сначала передавал по тем сообщениям, какие были в присланной ему рукописи… Потом – и дальше, что сам он помнил и пережил с шести-семи лет…
По мере того как развертывалась нить рассказа, инок-исповедник менялся и в лице, и в позе своей.
Нижняя губа тряслась теперь от волнения, любопытства и страха… Он сидел не по-прежнему, развалясь, а подтянулся, подобрал полы рясы, поджал на поясе руки и слушал, склонив на правое плечо голову, приоткрыв рот с отвислыми, полными губами.
Когда Димитрий кончил и слегка застонал, словно от боли, – инок вскочил, отвесил низкий поклон и забормотал было:
– Милостивый государь, твое царское ве…
Но вдруг сдержался, опомнился…
– Постой… Ну, помираешь ты… Лгать не станешь… А все же, какие у тебя есть еще доказательства? Может, морочили тебя самого, а ты теперь людей и Бога обмануть собираешься, помимо своей души и воли? Есть ли что?
– Есть… для того и звал тебя, отче… Приими завещание мое… Вот тут, под изголовьем в сеннике – два свертка… Взял? Гляди: бумаги все тут, о коих говорил… И крест царский… Цены ему нет… Не украл я его… Мой он… И гривна золотая. Краденое – сбыл бы с рук… Вот и приметы все: видишь, на лице родинка бородавчатая… Синеверхая вся… А вот… под сосцом – и знак царский… Видишь: пятно красное, словно орел двоеглавый… Вот все тут со мною… А есть и люди, у вас тут, на Литве, скажу, ежели спросят, укажу их… Они, поди, видели меня и на Москве, и в Угличе. Под присягой покажут, кто я таков: моего ли отца сын али обманщик злой, самозванец, как на Москве враги мои толкуют… Вот…
И, словно ослабев, Димитрий умолк, закрыл глаза. А сам из-под ресниц выглядывает: что скажет инок?
– Ну, видно, правда… Челом тебе бью, царевич Димитрий Иоаннович! Дай тебе Господи на царство на твое сесть невредимо… Меня помяни тогда… Ты уж не посетуй… Я должен теперь все князю Адаму довести… Дело не малое… Тут – головою пахнет…
– Не надо, отче святый… Жил я в рабстве, так и помру! Благодарение Богу, что увел Он меня от ножа злодейского… Я не стану брани подымать, идти войною на родную землю… Так и помру, как жил, питаясь от трудов своих…
– Ну, это уж как хочешь… Хоть и вовсе не питайся. Твоя царская воля. А я повестить должен…
И вышел прочь исповедник.
Прошел час, другой… Игумен не вернулся. Никто другой не являлся к Димитрию.
Ночь настала… Ночь прошла…
Много передумал за это время Димитрий.
Порой чудилось ему, что крадутся люди с ножами, хотят напасть, вонзить сталь в грудь ему, покончить с царевичем и со всеми последствиями, какие могут явиться, если Димитрий останется жив.
То он как будто видел, что послали крутом вестников… И собираются толпы простых и знатных людей. Они придут, ударят в землю челом и воскликнут:
– Здрав буди царь Димитрий Иоаннович Московский и всея Руси на многая лета!
А иногда ему казалось, что где-то собрались судьи и решают: убить его или заточить навеки, ослепив сперва, как это было с Василием Темным…
И Димитрий уже подымался, чтобы одеться, вывести потихоньку коня и ускакать во тьме ночной далеко-далеко отсюда…
И, переходя от надежды к отчаянию, не сомкнул всю ночь очей Димитрий, потрясаемый к тому же сильным ознобом, снова овладевшим телом юноши.
К утру только слегка забылся Димитрий. И увидел он причудливый сон.
