— Стучи атаку! Вперед, гвардейцы! — крикнул князь, повернувшись к преображенцам и взмахивая шпагой.
Дважды били оставшиеся в укреплениях шведские орудия по шагающим в атаку преображенцам. Но те снова смыкали редеющие ряды и также упрямо шли вперед, неся перед собой шетину сверкающих штыков. Убедившись, что на этот раз русских огнем не остановить, шведы покинули укрепления и под грохот барабанов ровными, четкими рядами двинулись им навстречу.
Вот противников разделяет сотня шагов, вот всего три десятка. Уже отчетливо видны багровые от холода и перекошенные от злости чужие лица, слышны команды шведских офицеров. Вдруг королевские солдаты замедлили шаг, вскинули мушкеты, припали щеками к прикладам. Меншиков остановился, повернулся к преображенцам, резко опустил шпагу.
— Пли!
Залпы ударили одновременно с обеих сторон. Одна пуля снесла с головы князя треуголку, другая обожгла плечо, от удара третьей шпага в его руках разлетелась на куски. Отбросив ненужный эфес, Меншиков огляделся. Шагавший рядом с ним барабанщик лежал мертвым, наполовину выкошенные шведским огнем передние шеренги преображенцев быстро смыкали ряды, никто из русских не сделал назад ни шагу. Князь нагнулся над убитым гвардейцем, поднял его мушкет, вскинул наизготовку. Он чувствовал, что взгляды всех окружающих — своих и чужих — обращены сейчас на него, чудом оставшегося живым посреди двух лавин пронесшегося навстречу друг
></emphasis>
* В сражении при Лесной участвовали оба полка русской гвардии
другу свинца. Меншиков обернулся к преображенцам, громко выкрикнул начальные слова припева популярной среди гвардейцев солдатской песни:
— Штык, штык невелик…
— А насадишь трех на штык, — подхватили за его спиной преображенцы, бросаясь врукопашную.
Конь вынесся на невысокий пригорок и, повинуясь уверенной руке седока, замер как вкопанный. Прикрыв глаза от солнца, Диброва окинул взглядом открывшуюся перед ним картину. Левее, примерно в полуверсте, высились над заснеженной землей окутанные пороховым дымом шведские укрепления. Прямо перед их палисадами кипела ожесточенная рукопашная схватка русской и шведской пехоты. К месту боя из-за укреплений и с опушки леса, занятого русскими, двигались все новые колонны. Напротив полковника, в каких-нибудь трехстах-четырехстах шагах, стояли восемь шведских орудий. За ними, прикрывая укрепления от возможного казачьего удара с фланга, растянулось несколько длинных рядов королевских кирасир.
Диброва усмехнулся: задуманный царем и Голотой маневр казачьей конницы удался на славу. Шведы не могли даже предположить, что такое количество всадников сможет преодолеть ночью непроходимые болотные хляби и скрытно, минуя перехваченные кирасирскими дозорами и засадами все сколько-нибудь пригодные для передвижения тропы, выйти во фланг их укреплениям.
Порыв ветра швырнул под распахнутый жупан Дибровы пригоршню сухого снега, но полковник даже не ощутил этого. Окруженный сотниками, он внимательно следил, как из-за деревьев выезжали отставшие казаки и, торопя коней, занимали места в рядах своих сотен. И вот три казачьи лавы охватили широким полукругом стоящие против них шведскую артиллерию и кавалерию. Тревожная, гнетущая тишина окружила пригорок и занятую казаками часть поляны.
— Пора, друга, — сказал Диброва сотникам, и те, вытянув коней плетьми, умчались с пригорка, оставив на нем лишь двух полковничьих джур.
Вот сотни замерли в десятке шагов от передней лавы, по обе стороны от них вынеслись полусотники и куренные атаманы. Лица изготовившихся к атаке казаков повернулись к Диброве, три тысячи пар глаз выжидающе уставились на полковника. Тот приподнялся в седле, подчеркнуто неторопливо снял с плеч дорогой жупан и, не глядя, отшвырнул его. И тотчас тысячи простых домотканых свит, разноцветных жупанов и кунтушей полетели в снег и под копыта лошадей. Зачем они казаку в горячем бою? Стеснять размах плеча при рубке? Ловить чужие пули да разлетаться в клочья под ударами вражеских клинков? А потом пускай лучше ждут своих хозяев на земле. А коли суждено кому уснуть навеки под могильным курганом, отдадут други-побратимы отцовский кунтуш казачьему сыну, дабы помнил своего героя-батьку, сложившего голову за неньку-Украйну!
В обыкновенной полотняной сорочке с вышитыми по вороту черными и красными крестиками, с наполовину открытой, подставленной ветру грудью, в лихо заломленной на затылок смушковой шапке, Диброва не спеша спустился с пригорка. Медленно двинулся вдоль настороженно встречающих и провожающих его глазами казачьих рядов, остановил коня против шведских пушек. Бывший сотник не первый раз участвовал в бою и понимал: не страшна казакам тысяча королевских кирасиров, что восседают за пушками на крупных одномастных конях, — быть им поднятыми вскоре на казачьи пики. Не пугали его и те несколько колонн шведской пехоты, которая, изменив первоначальное направление, спешила теперь на помощь своей кавалерии — валяться и ей, изрубленной, под копытами казачьих коней. Угроза заключалась именно в пушках: картечь, выпущенная в упор, сметет перед орудиями все живое. И дрогни, смешайся в это миг казаки, шведская пехота остановит атакующих своими залпами и штыками, повернет их назад. А кирасиры, только и ждущие этого момента, бросятся преследовать и рубить отступающих.
Зная, что в сегодняшнем бою происходит его полковничье крещение, что на этой поляне ему суждено покрыть свое имя славой или навсегда расстаться с перначом, Диброва действовал согласно старой казачьей пословице: пан или пропал. Именно поэтому он решил лично возглавить атаку на шведские батареи. Оттого впервые за несколько последних лет оставил он в шатре свою неразлучную тонкую кольчугу, уже не раз спасавшую его от чужого клинка.
Диброва окинул взглядом готовые к бою орудия, замершую возле них прислугу, фейерверкеров с тлеющими фитилями в руках, королевского офицера-артиллериста с поднятой над головой шпагой. Они не спешили — ни шведский капитан, ни казачий полковник, одинаково понимая, что на разделяющем их расстоянии возможно произвести лишь один залп. Поэтому исход боя будет решен не тем, сколько атакующих вырвет из седел огненный шквал картечи, а отвагой и самопожертвованием, храбростью и презрением к смерти, всем тем, что, вместе взятое, именуется воинским духом и не поддается исчислению на штыки и сабли.
Натянув поводья, Диброва заставил коня заплясать на месте, вырвал из ножен саблю, повернул к лавам вмиг побледневшее лицо.
— За ридну Украину! За казацьку волю! Слава!
— Слава! — загремело вокруг.
И от этого могучего тысячеголосого крика взметнулись с земли и заплясали над ней в хороводе Снежинки. Со свистом вылетели из ножен казачьи клинки, легли меж конских ушей направленные вперед пики. Срываясь с места, ударили копытами в гулкую мерзлую землю кони, взвихрили позади себя снежную пыль.
— Слава! — снова раскатисто и протяжно пронеслось над скачущими казачьими лавами.
Диброва не упустил момента, когда шведский офицер взмахнул шпагой и фейерверкеры поднесли к орудиям зажженные фитили. В тот же миг полковник заставил коня присесть на задние ноги, припал к его шее, втянул голову в плечи. И тотчас впереди словно грянул гром, пронзительно завизжала картечь. Прежде чем скакун вздрогнул всем телом и начал падать, Диброва освободил из стремян ноги и успел соскочить на землю. Присев от резкой боли, он быстро выпрямился и огляделся по сторонам. Картечный залп, хлестнувший в середину казачьего строя с расстояния в сотню шагов, пробил в нем восемь брешей, разорвав сплошную до этого линию конницы на несколько частей. И по этим лишенным управления, полуоглохшим, еще не пришедшим в себя остаткам атакующих почти в упор грянули залпы шведских пехотинцев. Стремясь зайти казакам во фланг, стала брать разбег тяжелая кирасирская конница. Вот он, самый ответственный и решающий миг битвы!
— Коня! — воскликнул Диброва, озираясь вокруг себя.
Оба его джуры лежали на земле рядом с бездыханными конями. Услышав голос полковника, один из них зашевелился, приподнял залитую кровью голову, с трудом встал на ноги. Шатаясь, сделал несколько шагов, схватил за распущенные поводья проносящуюся мимо без седока лошадь, подвел ее к Диброве. Но когда тот попытался сесть в седло, пронзительная боль в левой ноге заставила его заскрипеть зубами.
— Помоги! — прохрипел полковник джуре.
Казак отпустил поводья, встал перед Дибровой на четвереньки. Полковник поставил ему на спину здоровую ногу, с трудом вскарабкался в седло.
— Спасибо, друже, — сказал он.
Но джура не слышал. Вытянувшись во весь рост, он неподвижно лежал у копыт коня. Его рубаха была красной от крови, на спине виднелось выходное отверстие от пробившей казака насквозь картечины. Верный джура даже перед лицом смерти исполнил свой долг.
