Как вы думаете, что же произойдет, если однажды нигде больше не будет избытков продуктов? Даже если никаких излишков не будет у тех, которые их до сих пор продавали, если они тоже ничего больше не могут отдавать? Сегодня машины еще пользуются большим спросом, чем хлеб, так как хлеб пока повсюду есть. Однако поворот к противоположности это только вопрос времени. Настоящее еще обделяет тех, которые не предлагает ничего, кроме риса или хлеба, будущее же поставит в невыгодное положение того, кому сначала придется приобретать питание для себя в другом месте, так как он больше не получит его, пусть даже он будет располагать всем, что производит земля, но ему непременно нужны будут только они — рис и хлеб. Все другое второстепенно и полностью потеряет свое значение с того дня, когда на полностью перенаселенной земле каждый будет потреблять только лишь свое, и продукты за деньги нигде нельзя будет приобрести. Тот, кто жил за счет излишков других, тогда будет голодать, сколько бы у него не было разного прочего богатства. Но первым будет голодать, — безразлично где — город. Помните ли вы 1919 и 1920 годы? Тогда все хлынули в деревни и предлагали все богатства города за один фунт муки, несколько яиц или мешок картофеля. Вы думаете, что это не повторится и в совсем другом масштабе? У кого тогда были глаза, чтобы видеть, тот прочел огненную надпись на стене. Если урбанизированные народы своевременно не свернут с этого пути, то повторение этого неизбежно.
Дорога в город — это дорога в тупик. Уже почти сто лет мы опустошаем наши деревни и откармливаем за счет этого наши города. Сегодня уже больше людей сидит у письменных столов, чем ведут по полю плуг. Девяносто человек из ста едят хлеб, который создали не они, а другие, девяносто из ста не научились уже производить, в чем они больше всего нуждаются изо дня в день. Ничего из того, что в крайнем случае позволит им выжить, не получают они из первых рук, ничего кроме воздуха, которым дышат. Если откажет водопровод, они не знают, где находится ближайший колодец, ближайший источник. Если у них пропадет газ или ток, у них не будет дров, чтобы разжечь огонь, и даже если они бы их нашли, у них нет печей, чтобы топить их дровами.
Ничто, что производит город, не является жизненно важным, за одним исключением: оружие, чтобы защищать урожай. Город живет за счет земли, но не земля за счет города. Все же города требуют свое как дань, они отказывают крестьянину в справедливой оплате. При этом тот весь сильный каркас городской цивилизации, заполняющий как ее труд, так и досуг холостой ход ее деловитости, вся та, громоздящаяся все выше надстройка, придумана горожанами только для горожан, но в принципе, она излишня, это огромный мыльный пузырь, который может лопнуть в любую минуту. Так как необходимо — действительно необходимо — только то, что делают сегодня те десять человек из ста, завтра, вероятно, пять из ста, которые не переехали в город. То, что совершают остальные девяносто, может облегчить крестьянину труд, но он, тем не менее, не нуждается в этом. В крайнем случае, он может без всего этого обойтись. Он умел это раньше, он умеет это и сегодня. Для него и его близких не требуются искусственные удобрения и машины. Если он нуждается в них, то только для кормления города. Это только город навязывает ему то, в чем он никогда не нуждался бы для себя. Многие, которые двинулись в город, диктуют сегодня немногим, которые там остались. Они устанавливают цены, законы, и они делают это так, что крестьянин надежно остается на цепи у города.
Поэтому многие покидают деревни и продолжат их покидать, пока самая важная из всех сфер деятельности человека, а именно — кормить человечество, будет вознаграждаться хуже, чем любая другая, и самое важное земное благо, хлеб, будет лишено той денежной компенсации, которая принадлежит ему по праву. Крестьянин — это единственная профессия, без которой не могут существовать все остальные. Если ему отказывают в надлежащем первенстве, неминуемо наступит момент, когда немногие больше не смогут создавать то, что многие потребляют. Толчок к этому может произойти за одну ночь. Жизнь городов все время становится сложнее, она все более основывается на разделении труда, все более зависит от заграницы. Чтобы управлять этим, требуется все больше знаний, все более широкий кругозор, все большая ответственность. То, что все это еще существует сегодня, это случайность мировой истории, то, что это держится, противоречит, тем не менее, всякой вероятности.
Но уже сегодня излишне «раздутый» аппарат, раздуется больше и больше; передаточный механизм становится все более чувствительным из года в год. Все больше шестеренок должны будут сцепляться со все большим количеством и все более удаленных шестеренок, чтобы гарантировать необходимое. Засыпьте туда лишь немного песка, сделайте так, чтобы хоть одна шестеренка из множества их в этом механизме отказала, не позвольте крестьянам больше получать машины, запчасти к ним, горючее или минеральное удобрение, пусть это продлится хоть небольшое время, и вся поставленная на голову пирамида — внизу крохотный фундамент из кормильцев, сверху слишком большая масса накормленных — жалко рухнет. Бегство из деревни превратится в бегство из городов, наступит большая миграция, города опустеют, сначала медленно, потом все быстрее. Каждый захочет выжить. И тогда каждый захочет кусок плодородной земли. Но для этого нет места, отсутствуют нужные знания, и наводящей порядок руки тоже нет. Деревни не могут принять накатывающийся на них поток паразитирующих горожан. Что последует потом, каждый может вообразить себе, как он пожелает. Мы скачем здесь, чтобы предотвратить наихудшее, если получится — для всего мира.
Потому что в войнах, которые последуют, речь будет идти уже не о власти, а о хлебе. Тогда нам предстоит разграбление всех запасов, разграбление урожаев, голод, изгнание. И тогда горе побежденным! Если они выживут, то им угрожает вторая война, теперь города против деревни. В конце последние нападения умирающих с голоду горожан потерпят неудачу от подготовленного сопротивления последних еще оставшихся деревень. Вы знаете японскую легенду о «семи самураях»? Чтобы защитить такую деревню, семеро получают пищу и жилье. Они учат жителей строить укрепления и пользоваться их бамбуковыми копьями. Их забота не напрасна. Нападение разбойников сорвано перед устроенными ими ловушками — сцена из японского прошлого, и, вероятно, из европейского будущего. В конце останутся те, кто возделывает землю и охраняет ее. Наступит день, когда на планете останутся одни лишь крестьяне и воины, наряду с ними рыбаки и мореплаватели, как в начале времен.
Только это основное различие — здесь суша, там море — останется на века. Одни хотят кусок земли, другие море. Островной народ как британцы никогда не хотел бы себе вот этого здесь, степи. Для них все вертится вокруг берегов, вокруг мира на морской карте. Любая внутренняя часть суши кажется им белой как неисследованная область в старинных атласах, область без интереса, без глубин и мелей, без течений, без приливов и отливов, без динамики. Однако мы чувствуем эту динамику, чувствуем ее все больше с каждым днем, в который продвигаемся дальше вглубь этой страны, чувствуем ее вопреки всему, что мы еще детьми выучили в школе: «Европа достигает до Урала». Нам еще так далеко до Урала, а мы скачем так на наших лошадях уже целую вечность, непрерывно, все дальше на восток, и мы никогда не увидели бы эту мнимую границу Европы; вместо этого, однажды, белые, отбрасывающие свой свет в летнее небо ледники, которые охраняют входы Китая. Это цвета, которые ожидают нас: коричневый, синий, белый: степи, горы, ледники. Мы тогда бы знали — и знали бы с уверенностью, что мы в Азии, но не там, где мы покинули собственно Европу.
Вот это здесь, это все еще Европа? То, что здесь все совсем другое, иначе, чем во Франции или Бельгии, в Греции или Италии, чувствует даже простой пехотинец. Но можно ли потому уже считать это Азией? Ведь это все еще тот же континент. Несомненно, его ландшафты, примыкающие к берегам Атлантики, действительно являются «Европой», а те, что лежат у побережий Тихого и Индийского океанов — «Азией». Но земля между ними, широкое поле от Польши до Енисея и Амура, относится она туда или сюда? Была ли здесь когда-нибудь граница, проходящая сквозь середину этого поля, граница, которая бы оставалась и которая бы имела значение?
Этой границей никогда не был Урал. Между ним и Кавказом, другой предполагаемой границей Европы, зияет дыра в полторы тысячи километров, вдвое более широкая, чем вся Германия. Через эту дыру армии Азии устремлялись на запад: гунны, авары, мадьяры, монголы — все.
Урал был гордостью ученых. Это удовлетворяло их, чтобы объявить: «До сих пор достигает Европа!», просто из чувства собственного всемогущества как обычно провозглашали только короли или великие первооткрыватели: «До сих пор!» Теперь в таком же любовании собственным великолепием, как они утверждали уже в области истории: «Вот тут заканчивается древность, тут средневековье, — отсюда начинается Новое время!» они принялись говорить о Европе: «До Урала!», это давало им чувство власти. Реальность имеет мало общего с таким безобразием. Одно здесь было столь же глупым, как другое. Никакая эпоха сама по себе не является древностью, каждая чувствует себя концом прошедшего и началом нового, серединой между двумя бесконечностями: будущим и прошлым. Конечно, были связанные эпохи — даже многие и в различных местах — но не те три. И, конечно, одна часть России кончается на Урале, а другая начинается. Но так же мало, как Цезарь, например, или Данте чувствовали себя людьми «древности» или «средневековья», так и люди, живущие справа или слева от той местности, которая называется «Урал», чувствуют себя «европейцами» или «азиатами», ведь по обе стороны все одинаково: государство, люди, ландшафт, климат; русские там, русские тут, тундра там, тундра тут, тайга там, тайга тут, степь там, степь тут. Также и с военной точки зрения Урал никогда не играл никакой роли. Тот, кто не хотел перескочить его, проходил маршем мимо и тогда больше не находил до Карпат ни одной серьезной преграды.
