Ознакомительная версия.
– Этот народ поистине свят, если Бог посылает ему такие испытания и дает ему столько сил для терпения! – горестно воскликнул Фотий.
– Так чего ж, владыко, унываешь? Народ свят, и земля обильна. Паси усердно паству свою.
– Страшусь, князь, пасти такую святость. Ныне на болотах два дня и две ночи от нее спасался!
– За твое болотное поругание, владыка, я Даниле Борисычу сполна возмещу! – мрачно пообещал Василий.
Чудотворную внесли на лодью, плотно укрыли холстом и кожей. Князь и бояре взошли следом. Насад отплыл по Клязьме к Москве. Владимирский люд, горюя, разошелся по своим пепелищам. Митрополит Фотий, поместившись в возок, возвращался на Сенежские озера. Дорогой вспоминал московского юродивого, показавшего ему самую суть народа Руси. Народа, который отныне должен стать ему, Фотию, своим. За который держать ему перед Всевышним ответ…
Ничего этого не видел чернец, перепачканный землей, день за днем у городских валов копавший вместе с другими могилы. Мертвых было слишком много. Не успевали рыть ямы, и трупы с телег складывали рядами поблизости. Попы, отпевая, кадили ладаном, но благовонный дым уходил в небо, а трупный запах оставался. От него и от копания без продыха кружилась голова – самому бы не свалиться в яму. В первый день на ладонях заволдырились и прорвались мозоли, пришлось обматывать руки ветошью. Здесь же в котлах готовили жидкое варево, которое жадно хлебали, не обращая внимания на смрад вокруг.
Андрей слышал от привозивших трупы мужиков, что приезжал великий князь. Побыл в городе, обругал наместника Щеку да выгнал прочь. И уплыл, увезя с собой чудотворную. Обещался прислать из Москвы самого Рублёва-иконника, да вышла незадача. Рублёв-то был здесь, во Владимире, а теперь в плену татарском.
– Откуда ведомо? – спросил Андрей.
– Одна баба видала.
Наконец уложили в яму и засыпали землей последние обгорелые тела. У валов выстроилась длинная чреда деревянных крестов, означавших могильные ряды. Разошлись и разъехались живые – поднимать заново град.
Постояв в одиночестве, Андрей размотал грязную ветошь с рук. Рассмотрел присохшие мозоли на натруженных, очерствелых ладонях, въевшуюся в пальцы черную грязь. Как молиться такими руками? Ни паволоку на иконную доску наложить, ни левкас притирать, ни краски творить невозможно. Надо отмачивать в растворе мыльного корня и скоблить пемзой.
В городе не осталось ни единой души, которая могла бы ему помочь. Теперь все делать самому. Варить клей и проклеивать доски, мельчить и просеивать мел, растирать краски, готовить олифу. Доски, паволока и краски должны быть. Андрей помнил: дружина, уходя в Москву, сохранила в подклете собора лишнее, несгодившееся.
Теперь сгодится.
Исполненный тихой и безмятежной молитвы, Андрей зашагал к Успенскому собору.
11.
Две седмицы спустя во Владимире незванно-негаданно объявился звенигородский князь Юрий Дмитриевич. Приплыл также рекой, через Москву, на купеческой набойной лодье, не привлекая ненужных взоров. Ибо Владимир принадлежит великому князю московскому, и появляться здесь младшей княжьей братии без старшего Василия, соваться без спросу в чужой удел зазорно. Но татарское разорение стольного града, хотя бывшего, легло Юрию поперек сердца, и он пренебрег обычаем. Взял лишь единственного думного боярина и прочих княжьих почестей избегал. Коней и тех служильцы пригнали берегом, дабы не обременять владимирский люд.
Проехав по городу, князь сделался угрюм и поскакал, взгревая коня, за валы, по дороге через поля и луговины, в лес. Боярин Семен Морозов не отставал, дюжина дворских следовала на отдалении.
– Не забыл ты, Семен, как десять лет назад ходили ратью на булгарских татар? – прокричал Юрий, не оборачиваясь. – Сколько их градов и крепостей мы тогда взяли в разор?
– Пять больших и десяток малых в довес. Великий Булгар, Жукотин, Казань, Керменчук… Как забыть такое, князь!
– Не напомнить ли и татарве, сколько мы тогда серебра, злата и иного добра свезли от них? А не то, чаю, забыли там меня! А, Семен? Снова ратью по ним пройдемся, пожжем стервятников.
Конь Юрия остановил бег, пошел шагом. Морозов поравнялся с князем.
– Дурна затея, – заспорил боярин. – Если помнишь, князь, не одна звенигородская рать булгар тогда воевала. Москва своих людей посылала в поход. И теперь надо с Василием соединяться, коли затеешь бранное дело. Ты же, князь, порвал договор с братом, по которому обязывался заодин с ним или по его воле на войну выступать. Против литвинов с московскими полками не стоял на Плаве и Угре. Захочет ли Василий теперь слушать тебя?
– Брата звать на подмогу и без договора не хочу. Своими силами попытаем удачу, Семен! По пути Курмыш возьмем и по Засурью пройдем, научим нижегородскую сволочь сидеть ниже травы, тише воды.
Юрий снял шапку из бухарского бархата, слипшиеся от пота волосы тут же разворошил ветер. Князь был немолод – тридцать шесть лет, но порывы к свершениям и горячность сохранил от юности. Боярин Морозов, равный ему годами, умерял нетерпеливый пыл Юрия Дмитрича степенными рассуждениями.
– Нижегородцы, вестимо, наказание заслужили. Данила Борисыч как брехливый и кусачий пес – раззявил пасть, наскочил, тяпнул за ногу и бежать. Но я, князь, помышляю так. Данила Василию враг. Даниле нужен его удел. Если ты поможешь ему сесть в Нижнем, то обретешь в нем союзника, какого не найдешь ни в братьях своих младших, ни в прочих удельных князьях, коих Василий уже подписал под своего сына. Те все признали волю Василия, а княжича Ивана – наследником московского стола. Даже если кривя душой подписывали, тебе положиться на них теперь нельзя – покривили раз, покривят и в другой. Если всерьез хочешь спорить за свое право на московский стол, князь, приручай всех, кого еще можешь. Данила Борисыч – первый из таковых.
– За Данилой татарва стоит, – вспыхнул Юрий. – И тех, может, в союзники посоветуешь, Семен Федорыч?
– Татар не посоветую. Ненадежны и лукавы. Василий пытался с Едигеем против литвинов дружить – что из того вышло? Разорение всей земле. Но еще один довод не идти на Данилу скажу тебе, князь. В Курмыше у него нашел пристанище твой тесть, князь смоленский Юрий Святославич. Мои лазутчики вызнали наверняка.
Юрий Дмитриевич воспринял весть с окаменевшим лицом.
– Вот как. Мнилось мне, он скроется вновь в Орде. Видит Бог, Семен, я все сделал, чтобы его имя не всплывало более на Руси! Может, он забыл, что литовский Витовт назвал его своим беглым послужильцем и требовал от Василия выдачи его с головой? Забыл, как Василий грозился исполнить требованье Витовта, тестя своего? Или думает, что мордовские леса надежны? Брат Данилы Семен тоже так думал, когда прятался в тех же лесах от московских воевод!
– Где скрываться изгою, как не у изгоя? – коротко выразился боярин. – Но тебе надо думать о себе, князь. Не хотел прежде говорить, теперь скажу. Мои лазутчики прознали еще кое-что. Не знаю, как им удалось, однако ж… По всему выходит, Юрий Святославич был здесь, когда брали на копье и зорили город.
– Он обезумел и не ведает, что творит, – подавленно произнес князь. – Его дочь – моя жена. Мои дети – его внуки. Он хочет, чтобы его позор покрыл не только его самого, но и моих сыновей! Я не могу позволить этому случиться, Семен!
– Потому и говорю, князь, не трогай Данилу. Не тронь лиха, пока все тихо.
– Хорош твой совет, боярин, – невесело усмехнулся Юрий. – Но он от земли. А духовного совета, от неба, у кого мне просить? Много на Руси духоносных мужей и старцев, да иные в могиле лежат, как отцы мои Сергий и Савва, – он широко осенился крестом, – а иные далече, как белоезерский Кирилл.
– Если сердце твое неспокойно, князь, напиши Кириллу.
Юрий развернул коня в обратную дорогу.
– Так и сделаю, Семен.
– Хочу спросить тебя, князь, – заговорил Морозов, когда расступившиеся посторонь служильцы вновь оказались позади. – Этот грек, который неведомо чем обрел твое благоволение… Проныра со взором блудливой бабы… Халдукис этот…
– Халкидис. Никифор Халкидис.
– Не нравится мне эта греческая крыса, князь.
– Он не крыса, Семен. Он философ! Ты знаешь, кто такие философы?
– Если те, которые всюду вынюхивают, высматривают и пустословием втираются в душу, тогда знаю. Зачем ты взял его сюда, князь?
– Чтобы показать ему славу русского зодчества и искусство лучших изографов. – Юрий немного посветлел лицом. – Никифор ценит красоту. Он считает, что взирать на прекрасное – все равно что говорить с Богом.
– Кроме апостолов и пророков с праотцами, – нахмурился боярин, – кто эти – говорящие с Богом? Чует мое сердце, князь, этот грек – не нашей веры. Еретик латынский, а либо вовсе собака басурманская. Гони его взашей от себя.
– Он ученый, Семен, – спокойно возразил Юрий. – Греческий царь таких приближает к себе, а я буду гнать? Поступать надо по разуму, а не по неразумию.
Ознакомительная версия.
