Ознакомительная версия.
— Прекрати, Леонид — Савва Николаевич подошел поближе, сел на стул у края постели брата, взял его руку. — Эвтаназия — незаконная вещь в нашей стране, а если бы и разрешили, я был бы против! Нельзя обрывать человеческую жизнь своим желанием или родственников, так мы далеко зайдем. Я хоть и материалист, но в этом правиле вижу промысел, если не Божий, то Вселенского Разума. Дай волю людям, завтра половину больных приговорят к смерти: сами, мол, захотели. Никто не вправе своей властью изменять объективный Закон Жизни. Кто его придумал, кто утвердил, Бог ли, Вселенский ли Разум, факт остается фактом — нет такого третейского судьи среди людей, даже ты сам себе не судья в таких делах. Вот мой тебе ответ, Леонид.
Леонид долго лежал с закрытыми глазами, обдумывая сказанное братом. Потом медленно поднял веки и тихо проговорил:
— Я согласен терпеть и жить, если ты так считаешь. Я верю тебе, брат… — и отвернулся к стене. — Устал, дай мне отдохнуть, — тихо прошептал он и закрыл глаза. — Ты не ходи часто, не теряй своего времени. За мной хорошо ухаживает сиделка, медсестры вежливые… Все хорошо. Приходи через недельку, может, мне получше станет, тогда продолжим разговор…
И затих.
Савва Николаевич прикрыл одеялом худые плечи Леонида, положив руку на плечо, слегка потрепал его.
— Пока, пока, Леонид. Давай поправляйся. — И Савва Николаевич вышел из палаты.
Пройдя длинным коридором, пропитанным привычным запахом больницы, Савва Николаевич оказался около двери с надписью: «Зав. отделением к.м.н. В.В. Хайшин».
«Стоит ли? — несколько секунд поразмышлял Савва Николаевич. — Ну что я ему скажу, о чем попрошу? Он и так сделал, что мог, держит в клинике уже второй месяц брата, нарушает закон…»
Дверь неожиданно отворилась, на пороге показался высокий худощавый врач в очках и с седой головой.
— Савва, ты чего стоишь и не заходишь? — удивился доктор.
— Думаю, зайти или нет, а ты тут как тут. Прямо мои мысли прочитал.
— Проходи, Савва, проходи и не говори ерунды. Проходи, садись, я на минутку доскочу в перевязочную посмотреть одного больного, вчера соперировал… Ты садись на диван. Там, на столике, чайник включи, сейчас приду, кофейку попьем. — Он подтолкнул Савву Николаевича в свой кабинет, а сам закрыл дверь и куда-то стремительно понесся по коридору.
«Володька все такой же неугомонный, спешащий куда-то. А ведь ему под семьдесят катит, он даже чуть постарше меня. Выглядит что-то неважно, седой весь и худой. Правда, полным-то он никогда и не был…» Так, в разговоре с самим собой, Савва Николаевич налил в электрический чайник свежей воды из-под крана, вставил вилку в розетку и принялся осматривать кабинет Володьки Хайшина, его студенческого приятеля.
Они, собственно, были из одной области. Володька приехал в институт из небольшого городка, прославившегося своими грязевыми источниками. Мать его работала санитаркой в знаменитом на всю Россию санатории и очень хотела, чтобы ее единственный сын, который рос без отца, погибшего от взорвавшейся мины на стройке, где он работал экскаваторщиком, «вышел в люди». Володька был старателен, в школе учился хорошо и часто помогал матери в санатории. Да так увлекся медициной, что не мыслил себя в другой профессии. Успешно сдал экзамены за десятилетку и по направлению администрации санатория попал в список льготников для поступления в институт. Но льгота не потребовалась. Володька, как и Савва, без проблем прошел вступительный конкурс и был одним из лучших студентов в их группе.
Спокойный и уравновешенный, он не встревал ни в какие разборки на факультете, ни с кем не связывался, но ни с кем особенно и не дружил. Ему нужно было выжить, и Володька с первого курса пошел в санитары хирургического отделения, чтобы быть ближе к своей мечте — стать хирургом. После окончания института его оставили в ординатуре, потом он много лет работал дежурным хирургом на «Скорой помощи», затем специализировался в онкологии, наконец, стал ведущим хирургом-онкологом Санкт-Петербурга. Володька мог бы давно быть доктором наук, профессором, но его наука как таковая не увлекала — любил все делать своими руками, а они у него были золотыми. И если кто-то не брался за тяжелую операцию, то шли к Володьке, он редко отказывался. Говорил только: попробую, за результат не ручаюсь. И творил чудеса. Слава о нем давно пересекла городскую черту, он стал символом отечественной онкологии, как и многие его предшественники, учителя.
Сам Владимир Викторович относился к своей славе наплевательски. Никогда ею не воспользовался по жизни. Даже тогда, когда до сорока пяти лет с семьей из четырех человек и престарелой мамой, забранной к себе в Ленинград, жил в скромной двухкомнатной квартире-хрущевке на Гражданке. Пропадал на работе сутками, приходил домой, чтобы увидеть детей, которых безумно любил, дочку и сына. И снова шел «пахать» в свое любимое хирургическое отделение. Семья не распалась благодаря такой же трудоголичке жене да матери, которые следили и ухаживали за детьми. К пятидесятилетию Володьки семья переехала в хорошую четырехкомнатную квартиру, наконец доставшуюся ему по очереди, в которой он «стоял» почти четверть века. Только успел переехать, а тут перестройка в стране началась, и вместо онкологических в клинику каждый день стали привозить раненных в грудь. Одно время отделение, где Владимир Викторович работал, заведующий даже перепрофилировал под торакальное травматологическое. На деле это означало, что каждый день привозили молодых людей с ножевыми или огнестрельными ранениями грудной клетки.
— Как на фронте, — шутил на пятиминутках у главного врача Володька.
Но постепенно жизнь налаживалась, разборки с применением ножей и пистолета как последнего аргумента отошли на второй план. Отделение снова стало заниматься онкологией, которой в городе не убавилось.
Семья у Володьки оказалась стойкой, не распалась. Дети, несмотря ни на что, выросли, оба закончили мединститут. Дочка, старшая по возрасту, стала наукой заниматься еще в институте, да так и осталась на кафедре гистологии, любимом, кстати, предмете их отца на первых курсах. Со временем стала известным специалистом в городе, обзавелась своей семьей, подарила внука Алешку, в котором дед души не чаял. А сын Виктор, названный в честь погибшего рано отца Володьки, пошел по стопам своего отца, стал хирургом. Они какое-то время даже работали вместе. Но однажды сын пришел домой и сказал:
— Папа, ты не обижайся, я ухожу из твоего отделения. Поеду во Всеволожскую больницу работать, заведующим зовут общей хирургии.
— Но у тебя же без пяти минут кандидатская, Витюха, ты чего, не рехнулся, часом? — удивился отец.
— Нет, батя. Это твоя научная работа, а не моя, вот и занимайся сам. А во-вторых, лишние разговоры в клинике надоели: папин сынок и все такое… Хватит, отец. Спасибо за науку, а теперь я сам должен. Понимаешь?
Володька походил-походил по квартире.
— Понимаю, поезжай… Только не забывай, что ты Хайшин.
Сын, видно, не в отца пошел: быстро сделал служебную карьеру, теперь в городе заведует крупной больницей, а еще и сорока нет. Правда, женился уже два раза, но не нашел себя в семейной жизни. Распались оба брака, внуков от сына Володька так и не дождался.
Савва Николаевич перебирал в памяти все, что знал о своем однокашнике по институту, и не мог понять главного: почему их поколение — абсолютные бессребреники и сплошь трудоголики. Их никто силой не заставлял работать за двоих. Зарплата была мизерной, ночные дежурства брали, чтобы прокормить семью. Это так. Но сейчас, когда никто не заставляет работать день и ночь, а зарплата, слава Богу, не такая, как в их молодости. Хотя пусть не чересчур большая, но все же приличная. Почему молодые врачи, окончив институт, идут работать на стройку? Что заставляет его поколение до сих пор ответственно трудиться, не зачерстветь душой… Молодежь поколение Саввы сталинцами называет. Слышал он, как один студент, которому Савва Николаевич влепил двойку за ответ, зло шепнул своему другу: «Гнать этого сталиниста пора!» Савва Николаевич тогда даже неожиданно для себя улыбнулся: никогда бы не подумал, что его кто-то за любовь к Сталину может упрекнуть. Может, с возрастом мы все становимся друг на друга похожими, да и на нашего вождя, Иосифа Виссарионовича Джугашвили? Нет, Савва Николаевич никогда не испытывал любви к этому тирану, но считал, что унижать его, а тем более клеветать на него нельзя. Он наша история, такая же, как Николай Второй, Петр Первый, любит их кто-то или нет. Правду говорить нужно, но не по двойным стандартам, как делается это сейчас. «Кровавый упырь» — несется с экрана про Сталина. А что, Николай Второй меньше крови пролил? Вот ведь Кровавым назвали воскресенье 9 января 1905 года, когда по его приказу расстреляли три тысячи ни в чем не повинных людей, стариков и детей. Зачем? Никто не может дать ответ. И какая разница, в конце концов, одного невинного убил царь либо правитель или миллионы, отвечать должен одинаково — как преступник. Иначе никогда не остановится это кровопускание. Вот и нынешняя власть, развязавшая войну в Чечне, чем лучше? И зачем начали воевать? Чтобы показать, что они сильные властители. И вот снова кровь полилась рекой, кровь таких же невинных мальчишек-солдатиков и людей, живущих на Кавказе в дружбе бок о бок десятки лет. Нет, нет и еще раз нет оправдания ни малой, ни большой крови.
Ознакомительная версия.
