Дневник императора.
16-го июня. Среда.
Теплым и тихим утром отправился на «Александрии» в Кронштадт. Войдя в Среднюю гавань, осмотрел последовательно четыре достраивающиеся громадины: «Имп. Александр III», «Князь Суворов», «Орел» и «Бородино». Нашел большой успех в произведенных работах, после моего осмотра в марте, особенно на двух первых судах. В час 20 м. вернулся в Петергоф.
Сделал большую прогулку верхом через Настолово. Читал долго до обеда. Вечером около 111/2 увидели большой пожар в Кронштадте и услыхали шесть или семь выстрелов. Оказалось, горела минная пристрелочная станция и пропало 20 мин, но, слава Богу, из людей никто не пострадал. Легли спать с тяжелым впечатлением.
Хотел ли царь всё посмотреть, или хотели ему показать, не очень ясно, но видел он много.
«Всё виденное мною имущество для вьючного парка пожертвовано любителем воздухоплавания дворянином Максимовичем».
«В нашем бассейне перед домом полк. по адм. Табулевич показывал и объяснял устройство своего изобретения — лодки с котлом без двигателя. Модель такого судна ходила по воде. Удивительная мысль!»
Хочется думать, что посещения эти не были разновидностью прогулок, и люди практические, как у нас и до сих пор водится, визиты именитых гостей используют для «проталкивания» дела через узкие места. Особенно можно надеяться на успешное решение вопроса, когда гость соглашается «принять завтрак».
Дневник императора.
23-июня. Среда.
Встали с отчаянною погодою дождь лил как из ведра и ветер дул шквалами. В 10 ч. отправился в Ораниенбаум по ж.д. Там на станции меня ожидал д. Владимир с начальством. Мы все разместились на дрезинах и поехали по ветке, построенной 1-м жел. — дор. батальоном, но еще не оконченной. В имении гр. Зубова пересели в тройку и поехали дальше по шоссе вдоль моря двенадцать верст до батареи, построенной 18-м саперным батальоном у самого берега. Осмотревши ее, поднялись в гору, где скрытно за сосновым лесом построен большой форт на 24 крепостных орудия Л.-Га. Саперным батальоном и частями 23-дивизии. Работа очень трудная!
Принял завтрак от сапер в их палатке в с. Большие Ижоры. Оттуда на тройке опять в Рамбов и на «Дагмаре» переехали на «Александрию». Снялись с якоря в 3 часа и пошли к Сестрорецку по весьма извилистому фарватеру между северными батареями. Ветер все свежел, волна становилась все крупнее, становилось поздно и я решил отложить эту поездку до другого раза. Поэтому повернули назад. Нас валяло очень сильно до прохода мимо форта «Обручева». Вернулись в Петергоф в 6 час. Обедал с нами Орлов (деж.).
Дед тоже не только посуху мотался.
Ст. Борзя. Июня 23 дня. 1904.
Дорогая, милая Кароля!
Вчера я возвратился из новой командировки, в которую был послан через три дня после возвращения из первой. Ездил опять по Байкальскому озеру и в этот раз проехал все озеро на ледоколе «Ангара». Погода стояла оч. тихая, озеро было совершенно спокойно, и переезд этот совершился без всяких приключений, и даже не могу сказать, чтобы доставил особенное удовольствие, хотя приятно было прокатиться по воде. Во время моей командировки через станцию Борзя поехала Любовь Яковлевна, и я с ней не мог повидаться, хотя она и телеграфировала мне, но телеграмму дала оч. поздно. Мой товарищ — врач виделся с ней, и ему она передала посланные тобою вещи и письмо. Все это я получил в целости и глубоко благодарю тебя, моя дорогая, за твои заботы обо мне. Постараюсь воспользоваться всеми присланными тобою вещами, а сочинением «Козьма Прутков» пользуюсь и теперь. Не только не стану упрекать тебя за выбор этой книги, но наоборот, должен сказать, что я сам давно уже собирался купить ее, и ты угадала мое прежнее желание. Ты пишешь, что он не особенно нравится тебе. Но, милая, нужно знать, кто был этот Прутков, что, зачем и почему он писал. Тогда все его произведения будут понятны. Если ты прочла помещенный в начале этой книги биографический очерк Пруткова, то могла по этому очерку составить себе понятие о Пруткове и его сочинениях, их смысле и значении. Во всяком случае и за эту посылку спасибо тебе, голубка. Вместе с твоей посылкой в этот день я получил посылку из Харькова от Ивановых. Когда вскрыл ящик, то оказалось, что он наполнен коробками с конфектами всевозможных сортов. Такой массы конфект мне хватит на полгода по крайней мере, и потому я намерен поделиться этим богатством с некоторыми из офицеров полка, а то все равно от долгого лежанья конфекты будут портиться и терять вкус. Посылку эту Ивановы из Харькова отправили с знакомым полковником, который с полком проехал на Дальний Восток. — Вот тебе интересные новости.
В нашей жизни перемен нет. Все так же упорно сидим в этой же Борзе. Все испытываем ту же ужасную скуку, невыносимую тоску и мучаемся сознанием бесполезности пребывания здесь.
Физически я здоров вполне, но морально все так же болен, как и прежде, пожалуй даже больше.
Получил я тут письмо от одного из товарищей врачей из Фатежского земства. Он сообщает, что временно в Ольховатку приглашен врач Орлов, но постоянное место там Санитарный совет оставил за мною. Боюсь, что Орлов состряпает там больницу хуже, чем можно это сделать. Это будет крайне обидно и досадно.
Милая, славная Кароля, если б ты знала, как хочется видеть тебя! «О Боже мой, что дал бы я, чтоб вновь расцеловать тебя, прижать к моей груди…» (Это из «Сумасшедшего» Апухтина, и ко мне подходит немного, т. к. кажется я тоже скоро сойду с ума.)
Вероятно это письмо ты получишь уже после 6-го Июля, но все-таки прими мое сердечное поздравление со днем твоего рождения! Искренно и от всей души желаю тебе здоровья и полного благополучия! Когда-то нам удастся вместе отпраздновать этот день? Помнишь, как в Ивановском отметили этот день прогулкой на лодках в «Варозы»?
Спасибо тебе, дорогая, за то, что ты не отказала дяде дать вторую мою карточку для посылки ее в Мелихово.
Шлю тебе мой сердечный привет! Передай таковой же твоим родителям и сестрам. Приветствую всех Ивановцев.
Крепко, крепко целую тебя, моя голубка, и жму твою руку!
Весь твой Н. Кураев.
Лошадка моя выздоровела, и теперь я снова совершаю прогулки верхом. Если будешь в Павловском — всем передай привет, а Веруньку Медведеву расцелуй за меня.
Ну, до свидания, дорогая! Пиши чаще!
Шторм в Маркизовой луже, напугавший государя во время плавания из Кронштадта в Сестрорецк, такая же редкость, как тихий, спокойный Байкал.
Но можно заметить и более существенные рифмы.
В «Дневнике» царя и в письмах деда, каковые безусловно тоже своего рода дневник, обнаруживается интересное сходство. Оба автора, в разной мере и по-разному, тяготятся своей несвободой. Они оба повинуются обстоятельствам, оба вынуждены исполнять предписанные поступки, делать что-то им чуждое, тягостное, ненужное, отнимающее свободу.
Полная сил душа деда, чуждая стяжания, тщеславия и властолюбия, в сознании людского блага готова развернуться в своей полноте. И на войне он устремлен — на войну. Сидение в Борзе угнетает его не только отвлечением от семейного счастья, до которого было рукой подать, не только отвлечением от строительства больницы, первой его больницы, хотя и обо всем этом и помнит и думает постоянно. Его угнетает то, что «на театре войны люди гибнут, страдают, и нуждаются в помощи». Он не домой, не к невесте, он на войну рвется! Это исконно российский, как мне кажется, прагматизм: оторвали, навязали, мучаете, так пусть от этого хоть какой-то прок будет! Страдание принимается как неизбежное, почти обязательное, как бы само собой разумеющееся условие жизни, оно неодолимо, это форма нашего национального существования, — так пусть же хоть польза будет от нашей муки! И сегодня в Чечне солдаты и офицеры, брошенные в мирное-то время в огонь, под пули, терпящие от правительства, командования и интендантов едва ли не меньше, чем от противника, утешаются привычной надеждой на то, что их муки, их кровь послужат… и т. д.
Как мало меняется, да меняется ли наша российская жизнь?
Полтораста лет назад восклицал Герцен: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования — а между тем наши страдания — почка, из которой разовьется их счастье».
Потом об этом же будет спрашивать Чехов.
Об этом же будут говорить голодные и промерзшие до костей комсомольцы на строительстве узкоколейки у Николая Островского…
Мужики, прячущиеся под старою телегою от дождя на строительстве Кузнецка, это уже в стихах Маяковского…
Но вот и грядущие люди, в свою очередь, тоже становятся все той же почкой, из которой должно произрасти счастье новых поколений, а новые поколения ждет все та же незавидная участь быть почкой, не знающей ни радости цветения, ни торжественного самоуважения плода. Однако, во все времена хватало любителей настойки «на почках»…
