Ознакомительная версия.
Карманные часы корнета Окунева заиграли бравурную музыку ровно в двенадцать ночи, и в первом бараке, как и во всем Стретенском остроге, наступил Новый год. Офицеры пили шампанское в кружках, а моряки, солдаты и остальные арестанты – водку и кедровый самогон. Было шумно, весело и оживленно. Все поздравляли своих товарищей и братьев по несчастью и пили на брудершафт. Отовсюду неслись веселые песни и шутки. Рассказывались офицерские байки и подлинные случаи из армейской службы.
Алабин, например, поведал о своем славном кавалергардском прошлом:
– Пить я научился в полку. Умение выпить десяток стопок шампанского залпом и до дна и оставаться на ногах в офицерской артели было обязательным для нас. Таково было негласное испытание для нас желторотых новичков. Если откажешься от оного – посчитают трусом или высокомерной особой. Для меня бражнические экзамены были муками Тантала. Особенно в первые месяцы службы, когда старожилы полка постепенно переходили с нами, щеглами на «ты». В каждом таком случае требовалось пить на брудершафт. Все праздники в полку проходили по единому сценарию: ставился стол поперек зала, а на него подавали денщики отменные закуски, водку, вино, шампанское, вазами с фруктами, сладостями и кондитерскими изделиями. А торжества устраивали в полку по каждому поводу. Как говорится: Для чашников и бражников бывает много праздников.
Для начала в залу входил хор трубачей, славившийся на всю столицу прекрасным исполнением любой, даже серьёзной музыки. Если веселье не клеилось, то тогда вызывали полковых песенников, и начиналось собственно гуляние. Наши достопочтимые Орфеи обычно затягивали песню: «Я вечор, моя милая, я в гостях был у тебя», а все офицеры нашего эскадрона вставали и выпивали по бокалу шампанского. Далее наши певцы вытягивали: «Ты слышишь, товарищ, тревогу трубят», и тот же «шампанский ритуал» проделывают офицеры второго эскадрона, затем третьего и так далее.
В перерывах между песнями пелись бесконечные «чарочки», Начинали сие бражничество обычно со старшего чина – командира полка и так далее, по старшинству. Всякий офицер должен был выйти на середину залы, вытянуться по команде «Смирно!» и затем с низким поклоном взять с подноса бокал шампанского, обернуться к песенникам и, сказав: «Ваше здоровье, братцы!», – и осушить сосуд с божественным напитком до дна. В эту минуту товарищи его поднимают на руках, а он должен стоять прямо и выпить наверху ещё один стакан игристого напитка. Порой подхватывали и поднимали по нескольку офицеров сразу, и тогда начинались витиеватые и торжественные речи, прославляющие заслуги того или другого эскадрона, или того или другого офицера. А песенники должны держать товарищей на руках следует непременно до команды: «На ноги!»
Бывало, уже светает, а несколько кавалергардов играют в бильярдной, куда доносятся призывы всё к той же «чарочке», остальные пьянствуют далее, в зале. Уныние, однообразие, перенасыщенность желудка весьма угнетают многих, они уже хотят коснуться головой пуховой подушки и погрузиться в сладкий глубокий сон, но до ухода командира полка никто не имеет права покинуть офицерской артели. Вот так, господа…
Едва Алабина замолчал, как уже Окунев стал рассказывать об интересных случаях, обычаях и розыгрышах в его бывшем полку. После Окунева пришла очередь Кислицина поведать братству об офицерском житие в его подразделении…
Новогодний праздник в арестантских бараках прошел великолепно. Правда был один инцидент – драка двух бывших купцов, но их вовремя разняли и связали, чтобы далее не буйствовали. И слава богу! Иначе они бы порезали друг друга ножами и тогда случились бы нежелательные последствия для всего барака. Арестанты подвели бы своих «подмасленных» тюремщиков, и тех бы наказали по всей строгости закона, на худой конец – сослали на каторгу или рудники. А провинившимся заключенным прибавили бы годков к арестантскому сроку и ужесточили условия пребывания в каземате, либо перевели в другую любую тюрьму Забайкалья.
Первого и второго января уже 1810 года каторжанам дали отдых и не привлекали к работе на рудниках. На Рождество повторилось то же самое.
* * *
В конце января Алабину пришло сразу два письма – от Кати и… от тети. При виде Катиного послания поручик возликовал. Десять месяцев от любимой не было ни одного известия и вот, наконец, Екатерина Павловна дала о себе знать!
Алабин, объятый великим волнением, уединился на нарах и вскрыл письмо. И вот что написала Екатерина:
«Любимый мой Дмитрий Михайлович!
Как Вы там? Как Ваше драгоценное здоровье? Я ужасно переживаю за вас. Осталось уже четыре с половиной года до свободы и вашего возможного приезда в Петербург. Но не знаю, как сложатся обстоятельства, свидимся ли мы еще? Главное, чтобы вы вернулись из Сибири живым и невредимым. Я постоянно думаю о Вас и молюсь. И надеюсь на долгожданную встречу.
Я по-прежнему нахожусь в Англии, в родовом замке моего мужа. Оттого и не смогла вам отправить ни одного письма. Граф строго следил за мной и наказал это делать всем слугам, даже производил обыски в моем будуаре и даже самый постыдный – моей особы. Как это я пережила, не знаю. Но бог дал мне один-единственный шанс, и я воспользовалась им. Также с моей эпистолой посылаю вам, милый Дмитрий Михайлович, тысячу рублей ассигнациями и теплые вещи.
Умоляю, напишите мне как ваше здоровье. Соблаговолите, дорогой Митя, слать письма моей подруге в Лондон, а она непременно передаст мне их. Вот ее имя и adresse…
Любящая Вас всем сердцем и душою
Екатерина Разумовская».
Когда Алабин стал вскрывать плохо заклеенный тюремными цензорами письмо от тетушки, то какое-то нехорошее предчувствие вползло в его душу. Отроду ему тетя писем не слала – а тут целая эпистола! Неужели матушка его серьезно заболела и, не имея физической возможности писать, попросила об этом свою родную сестру? Поручик с необъяснимой тревогой достал из самодельного конверта письмо, развернул и стал читать…
«Дорогой мой племянник Дмитрий!
Ваша матушка и моя сестра Зинаида Ивановна Алабина скоропостижно скончалась 27 декабря 1809 года. Была отпета в Свято-Троицкой Александро-Невской Лавре и похоронена подле Лазаревской усыпальницы. Все права на имение и имущество покойной по причине того, что вы, Дмитрий Михайлович, преступник уголовного разряда, перейдет ко мне. Ваши наследственные права оспорены мною в справедливом порядке в суде. Денег вам от меня не прибудет и не надейтесь напрасно. Просите их у нашего господа Бога. Надеюсь, Всевышний вам поможет.
И не пишите мне более никогда. Вы преступник, злодей, лишенный всяких прав, дворянства и чинов, не можете более принадлежать нашему славному роду.
С искренним участием ваша тетя Ольга Ивановна».
Алабин в ярости соскочил с нар. «С искренним участием!!! Вот Иуда в женском обличье! Сколько ей мать сделала добра, суживала деньгами, дарила хорошие подарки, ее всегда поддерживала в трудную минуту, спасала от тюрьмы ее непутевого сыночка-казнокрада, а она вот как отблагодарила! Матушка, родная, зачем ты меня покинула! – Алабин закрыл лицо руками и беззвучно заплакал. – Это я виноват в ее смерти! Своим безумным поступком и суровым приговором я убил ее душу! Каково было ей смотреть в глаза людям? Ведь ее доселе славный сын-герой превратился в обыкновенного уголовного преступника. Не выдержало ее сердце – вот она и почила скоро. Она была доброй и не делала людям зла – и должна непременно попасть в рай. Может ей на небесах обетованных будет покойнее и лучше, чем здесь в мирском свете? Ах, матушка, прости меня за всё те горести и беспокойства, что я причинил тебе прежде. Грешный я грешный и нет мне прощения!»
Алабин погоревал, погоревал и его думы снова вернулись к Катиному письму.
«Ужели я никогда не увижу Катю?! Нет, нет! Только не это! Только не это!! Судьба-злодейка, я крайне не согласен с тобою! Я никогда не смирюсь с этой мыслью! Мне, ох, как надобно в Англию пробраться! И свидеться с любимой! И я все сделаю, возможное и невозможное, дабы достичь этой цели! Это я так сказал, Дмитрий Михайлович Алабин! А я слов на ветер не бросаю! После печальной кончины матушки отныне только ты, моя ненаглядная Катенька, самый дорогой и единственный мне человек на этом свете! И нет тебя ближе, дороже и любимей! Право, уверяю, что нет!»
* * *
После очередного выхода на рудник Алабин почувствовал себя плохо. Резко поднялась температура, появился небольшой озноб, вялость, слабость. Затем Дмитрия стало сильно морозить. К вечеру жар усилился, и поручик окончательно слег. Вызвали тюремного лекаря. Тот осмотрел больного и дал пить какие-то пилюли. Но улучшения самочувствия Алабина от принятия этих лекарств не последовало. Температура у недужного каторжника еще больше подскочила.
Кислицин честно сказал поручику:
Ознакомительная версия.
