Ознакомительная версия.
"…его лицо было настолько близко, что очертания его расплывались, превращаясь в нечто зыбкое, нематериальное…"
– Не хочут давать по– добру – сами возьмем!
"…я прикрыла глаза, отдаваясь его губам…"
– Бей их, бабоньки! – раздался визгливый мужской голос.
Толпа, опрокинув хозяина и приказчика, рванула в лавку, двери затрещали, на ступеньках у входа начались потасовка и давка.
Прижавшись к стене дома, Ирина продолжала осторожно двигаться вперед. Из задних рядов через головы пролетели камни.
"…и навеки запоминая медовый вкус, имя которому – любовь…"
Раздался звон разбитого витринного стекла и сразу же – истошный женский крик…
Ирина вздрогнула и остановилась. От разбитой витрины, схватившись за голову, пыталась отойти женщина с залитым кровью лицом. Охнув, она осела на землю и медленно повалилась набок. На долю секунды те, кто пытался прорваться внутрь через разбитую витрину, приостановились, бессмысленно глядя на нее, но раздавшийся изнутри радостный вопль: "Вот он, хлебушек!" – бросил их вперед через упавшее тело. Сзади, уже не замечая ничего, продолжали напирать другие. Ирине показалось, что она слышит, как трещат под ногами кости несчастной, и, не выдержав, отчаянно расталкивая всех, бросилась в самую гущу толпы.
– Пустите! Пустите же, говорю! Вы же по людям ходите!
Ее никто не слышал. Толпа, словно страшное многоликое чудовище, еще плотнее сжималась перед ней… От внезапного удара по голове потемнело в глазах. Уже знакомый визгливый мужской голос прокричал совсем рядом:
– Богатенькая сука тоже кушать захотела? Хлебушек наш отнять хочешь? А вот мы тебе сейчас… Бей ее!
Обрушившиеся удары свалили с ног. Рядом в луже крови лежала молодая женщина, которую уже нельзя было спасти.
Из разбитого рта Ирины потекла кровь – солоноватая и теплая. Сознание стало уходить. Лежа на снегу, она безразлично почувствовала, что кто-то начал стаскивать с нее шубку.
– Кажись, я тебя знаю! Эй! Не ты ли мово мужа на улицу выкинула? – нависло над ней рябое одутловатое женское лицо в темном платке. – Ложки у нее вишь серебряные сперли! Вот я тебе! – И она с силой, по-мужски, ударила ее по лицу.
Очертания багрового пятна, появившегося перед глазами Ирины, расплывались, превращаясь в нечто зыбкое, нематериальное. Она вновь прикрыла глаза, всеми силами пытаясь не впустить в себя боль и, навсегда запоминая солоноватый вкус, имя которому – ненависть…
* * *
…Николай Ракелов во всем любил порядок, его вещи имели свое, строго определенное место. Эта привычка очень помогала в работе. Нужные бумаги были разложены в папки и подшиты, карандаши остро заточены, в отдельную тетрадь записывались краткие сведения о переговорах, клиентах, деловых контактах. Был и особый блокнот, где записи велись придуманным самим Ракеловым шифром. Как раз в нем он и делал очередную запись, когда на столе неистово зазвонил телефон.
– Николай Сергеевич! – не сразу узнал он звенящий голос Керенского. – Похоже, началось!
– О чем вы, Александр Федорович?
– Началось… Получен указ о роспуске Думы. В городе волнения. Я – в Думе. Приезжайте.
– Революция? – тихо спросил Ракелов и, почувствовав легкий озноб, повернулся к окну, будто там, за стеклом, можно было найти опровержение сказанному. Хотя, еще несколько дней назад, когда уволили более сорока тысяч рабочих Путиловского завода, а Керенский на заседании Думы потребовал принять их обратно, Ракелов понял – вот-вот начнется. На заводах и фабриках митинговали, работа прекратилась повсеместно. Люди под звуки революционных песен устремились на улицы. Против митингующих были брошены казачьи войска и пехотные подразделения. Царь, который после убийства Распутина жил в Царском Селе, отбыл на фронт.
– Похоже на то.
– Так значит – конец?
– Конец? Скорее начало! Приезжайте сюда. Меня найдете. Но… На улицах неспокойно. Говорят, на нас идет толпа тысяч в тридцать.
– Еду.
Ракелов вернулся к столу и начал автоматическими движениями аккуратно складывать папки, бумаги, заметки. "Похоже, привычный мир рушится, – размышлял он, – но это не должно изменить моих привычек. Поскольку я никогда не изменяю себе".
Переодевшись в пиджачную тройку коричневого цвета и аккуратно повязав галстук, он подошел к зеркалу, в котором отразилось лицо спокойного, уверенного человека. Правая сторона лица была сильно поцарапана, однако ссадины уже начали заживать. Несколько дней назад, охваченный внезапным беспокойством, он вышел встречать Ирину и с трудом вырвал ее из рук озверевшей толпы. Страшно представить, что тогда могло бы произойти, если бы на помощь не подоспели городовые. Ирина тогда на удивление быстро пришла в себя и даже шутила. "Некого винить, – улыбаясь разбитыми губами, говорила она, лежа на диване с пузырем льда, приложенным к голове. – Уж коли я сама полезла с головой в мясорубку, виновна ли та, что попыталась перемолоть меня?"
"Похоже, сейчас в мясорубку попадет вся страна" – удивляясь собственному спокойствию, подумал он.
* * *
Ракелов добрался до Таврического дворца лишь спустя час. Трамваи не ходили, улицы были запружены народом. Он никогда не видел такого огромного скопления возбужденно-агрессивных людей, готовых, казалось, смести с лица земли все, что попадется на пути, только ради самого процесса разрушения. Появилось гадкое, буквально осязаемое ощущение возможности смерти и, что еще более неприятно, внутренней готовности к ней.
Здание Думы было окружено темной, плотной, вязкой человеческой массой, жаждущей и ожидающей насилия. Таврический дворец был неузнаваем – подрагивая от ударов людских волн, он напоминал военный лагерь. Повсюду в углах располагались солдаты, охранявшие ящики с гранатами и боеприпасами. И хотя, судя по всему, в распоряжении прежнего правительства не осталось никого, кто решился бы с оружием в руках пойти против народа и Думы, все были готовы – к обороне или к наступлению. Казалось, все ждут только сигнала, решительного жеста для того, чтобы выплеснуться на улицы города.
В Екатерининском зале Таврического дворца проходили беспрерывные митинги. Ораторской трибуной служили длинные и широкие хоры, выходящие на две стороны – на Екатерининский зал и на зал заседаний. Ракелов уже издали заметил Керенского и был поражен происшедшими с ним изменениями. Александр Федорович решительно и властно говорил что-то, обращаясь к окружавшим его людям, слова и жесты были резки, глаза сверкали. "Он у них – один из главных", – услышал Ракелов уважительный голос за спиной. С трудом пробравшись через толпу, он подошел к Керенскому.
– Александр Федорович! Вот, еле добрался. Однако, у вас тут жарко!
– Хорошо, что приехали. Вы мне нужны. Медлить нельзя! Войска волнуются. Я сейчас еду по полкам. Едем вместе. По дороге поговорим. – Керенский стремительно направился к выходу.
– Александр Федорович! – К нему подбежал взъерошенный мужчина в пенсне, с папкой бумаг, прижатой к груди. – Помогите… Тут образовался Совет рабочих депутатов. Им помещение нужно. Где у нас есть комната? Что им дать? – На его лбу выступили капельки пота.
– Пусть идут в тринадцатую… Да, номер тринадцать, – быстро ответил Керенский. – Уточните у Родзянко.
– Александр Федорович! Посмотрите на всякий случай, нет ли неточностей! – С правой стороны к Керенскому степенно подошел князь Львов с листом бумаги в руках. Керенский, приблизив листок к лицу, пробежал по строчкам близорукими глазами.
– А он растет. По этому революционному болоту, по которому мы еще только учимся ходить, он уже бегает и прыгает! – услышал Ракелов негромкий голос и, повернувшись, увидел стоящего рядом известного монархиста Василия Шульгина, который легким кивком поприветствовал его.
– Не знаю. В нем есть некое позерство. Истеричность, – ответил Шульгину незнакомый пожилой человек с седой бородкой. – Однако, возможно, это именно то, что нужно сейчас, – время покажет. – Он наклонил голову к своему собеседнику. – А по мне – сейчас бы к пулемету. Да, да. Пулеметов – вот чего мне хочется, когда я гляжу на толпу. Только свинец может загнать это быдло в стойло!
– Господин Бубликов! – Керенский, утвердительно кивнув, вернул листок князю Львову и, повелительно махнув рукой, подозвал невысокого мужчину с усталым, бледным лицом. – Возьмите солдат, езжайте в центральный железнодорожный телеграф. Как депутат Думы берите под контроль всю сеть железных дорог. Без вашего согласия ни один состав не может отправиться из столицы. Возьмите в одиннадцатой комнате распоряжение Временного комитета по вашему поводу. Передайте по всей стране сообщение о революции. Действуйте.
– Едем, Николай Сергеевич! – Керенский, которому все, расступаясь, давали дорогу, быстро вышел из здания и направился к автомобилю.
Ракелов устроился рядом с ним на заднем сиденье, достал из кармана портсигар и, прикрыв ладонью спичку от ветра, закурил. Машина ехала медленно, то и дело издавая неприятные, прерывистые гудки.
Ознакомительная версия.
