Ознакомительная версия.
– Написано так: «Таково расстояние, каковое, согласно халдеям, проходит человек за пятьсот лет».
– Как же слова наши до Бога долетают?
За стенкой установилась тишина…
Тут Курицын не выдержал: он тихо кашлянул, поднялся из-за стола, потянулся, разминая спину, и вышел из своего закутка к монахам.
– А где мне, братья, увидеть отца Ефросина, скоро ли придёт? – спросил он, как ни в чём не бывало. Однако жаль ему было монахов. Как видно, и у стен уши бывает. Не ровен час, услышит какой недоброжелатель речи их, осудит за крамолу, а там и память Кирилла очернить кому-то вздумается.
– Отец Ефросин в келье книги переписывает, сюда редко заходит, когда сверить что-нибудь хочет по старым пергаментам.
– Проведи, брат, к Ефросину, – попросил Курицын.
По скромности быта келья Ефросина ничем не отличалась от обычной монашеской кельи. Не скажешь, что её хозяин начальствует над всеми переписчиками монастырскими. Комната – узкая и тесная, как ножны для меча. Все как обычно. Жесткая кровать, стол и лавка. На стене образа. Единственное отличие: на столе листы пергамента, гусиное перо и флакончик с чернилами. Да еще полка с книгами над кроватью.
– Давно, батюшка, из Москвы? – пропел Ефросин.
– Прости, отче, что сразу не зашёл, – Курицын покраснел и почему-то стал оправдываться перед стариком.
– Это ты меня прости, Федор Васильевич. Долго повесть твою переписывал. Чай, новую книгу принёс? Уж я все силы приложу.
– Нет, Ефросин. Меня другое заботит: дойдут ли до людей книги мои?
– Не от нас сие зависит, – улыбнулся Ефросин тихой улыбкой. – Понравятся творения твои, в других монастырях перепишут – тогда по всей Руси разойдутся. А не будут по душе – так на «нет» и суда нет. Ты скажи мне, Федор Васильевич, почему повесть о Дракуле своим именем не подписал? Или тебя сомнения какие одолевали?
Курицын задумался. Видно, вопрос старца не был для него праздным.
– Писал ее с тайной задачей. Для человека одного.
– А он просил об этом?
– Нет.
– Так для чего все же писал? В назидание, чтобы не повторил тот человек, что читать будет, злостей Дракулы или, наоборот, в оправдание деяний его, нынешних и будущих?
Курицыну показалась, что Ефросин понимает причину его недосказанности.
– Скорее второе, – бросил он коротко.
– Понятно, – Ефросин поднял на дьяка печальные глаза свои. – Тогда не жалею о содеянном. Давеча царевна Софья присылала гонца за книгами. «Дракулу» в числе прочих отправил. Значит, и тот человек прочитает, о котором ты говорил, Федор Васильевич. Может, и хорошо, что имя свое не поставил. Хотя намек ты сделал ясный, что книга в королевстве Венгерском писалась. Кто знает о посольстве твоем к королю Матфею Корвину, поймет.
– Софья уже поняла. Говорили мы с ней про Дракулу. А вот тот человек…
– Не волнуйся, придет черед, прочитает тот человек, – Ефросин вздохнул. – Только есть Божий суд. За злые дела ответ держать придется.
– Есть ли черта, отделяющая злые дела от добрых? Знать бы ее, черту эту, многое по-другому делалось бы, – Курицын задумался.
– А вот скажи, Ефросин. Если добро во зло идет, тогда как быть? Вовсе не делать? Или творить?
– Понятие сложное. Черта эта в душе у каждого. Только у одного – она через все сердце идет, у другого – лишь малой черточкой отмечено. Не заметишь, как переступишь.
– А всё же, если правитель Богом над нами поставлен, значит, дают ему право высшие силы, как на добро, так и на зло?
В келье установилась минутная тишина.
– Не в осуждение скажу, Федор Васильевич, – Ефросин перекрестился. – Правители приходят и уходят, Бог отец, Сын Его и Святый Дух – вечны.
– Вот тут-то и загвоздка, – потупился Курицын. – Как они действуют воедино? Не пойму. Один Бог сущий есть. А так нестроение в душе произойти может. Чей голос слушать надо? Нечто Святой дух на царство поставить может?
– Ну, брат Фёдор, нестроение у тебя в голове. Бог отец поставить может, он и спросит. Дела же праведные Святым духом осеняются. Грехи наши – Сын Божий на себя берет. Иначе, как перед Богом оправдаться?
– Господи. Молитвами святых, Отец наших Господи, их помилуй нас, – раздалось за дверью.
– Кого там нелегкая принесла, – закряхтел Ефросин. – Игумен не велит по двое в келье собираться, а нас уже трое будет.
– Открой, Ефросин. Это я, Гурий. Знаю, у тебя Федор Курицын.
В келью просунулась конопатая жизнерадостная физиономия старого знакомца курицынского, потом и сам монах-великан предстал на ясные очи дьяка.
– Ну, дай обниму тебя, брат Феодор, – отец Гурий и ростом, и телосложением пошел в прадеда своего Квашу и в деда Тушу, но носил тело свое бренное, в наследство доставшееся, легко и свободно. А стоило заговорить, забывалась боярская порода, казалось, ангелы тепла в голос его добавляют.
– Ты прости, Ефросин, – Гурий поворотил к старцу грузное тело. – Я устав нарушать не намеревался. Хочу Федора предупредить, чтобы после вечерни на трапезу не уходил, разговор есть.
– Хорошо, Гурий. Сам тебя найти хотел.
– Сдаётся мне, к вечерне пора готовиться, – великан радостно потёр холёные руки.
Курицын выглянул в окно. Солнечный диск, словно оброненный невидимым прохожим медный «пятак», медленно опускался за край чернеющего леса. Еще мгновение, пока «пятак», падая, цеплялся за ветки, на горизонте удерживалось малиновое зарево, но и оно быстро растаяло. В тот же миг Арсений-пономарь снял с гвоздя «било» и отправился к игумену получать благословение на службу. Отец Венедикт, так же как и его именитые предшественники, считал колокольный звон «латинской» выдумкой, потому монастырская братия до сих пор созывалась в церковь по испытанной временем византийской методе, с помощью ударения в «било».
Арсений хорошо знал своё дело. Поклонившись игумену, он вышел во двор. Убедившись, что заход солнца в полной мере состоялся, пономарь несколько раз прошёлся вдоль монашеских келий, совершая равномерные удары деревянной колотушкой по толстой доске из лиственницы, выструганной, казалось, ещё при Кирилле-основателе, почитай, годков шестьдесят назад, одновременно повторяя 50-й псалом.
«Помилуй мя, Боже, по великой милости и по множеству щедрот Твоих, очисти беззаконие мое, – шептал Арсений, – Помилуй мя, Боже…».
После двенадцатого прочтения псалма пономарь трижды обошёл церковь, продолжая бить в било; потом зашёл внутрь, зажёг свечу перед Царскими вратами, после чего вышел из храма и стал призывать братию более требовательно.
Первыми на службу потянулись молодые монахи – им нужно было зарекомендовать себя старанием. Шли твердой быстрой походкой, не озираясь по сторонам и ни с кем не разговаривая – как того предписывал устав. Чуть позже выходили умудрённые опытом монахи; те шли уверенно, не быстро и не медленно – старцы считали, что походка должна быть «ни сурова, ни ленива».
Началось движение и в келье Ефросина. Отец Гурий стремглав убежал одеваться. Ефросин надел на подрясник мантию, поцеловал клобук и воздвиг на голову. Пропустив вперёд Курицына, он вышел из кельи, быстро засеменив маленькими ножками, обутыми не по погоде в берестяные башмаки. Дьяк ускорил шаг, но всё равно за проворным старцем не поспевал.
В церкви было темно. Горела только свеча перед Царскими вратами. На вратах – образ Благовещения Пресвятой Богородицы с четырьмя евангелистами. Выше над ними из темноты проступал строгий образ Спаса Вседержителя.
Справа от иконостаса на игуменском месте у колонны стоял архимандрит Венедикт – на него сверху из киота с серебряным окладом смотрел лик Кирилла-чудотворца. Чуть поодаль – соборные старцы и священники. Остальная братия разместилась по левую сторону храма. Хор, разделившись на две половины, опоясал места за колоннами по краям иконостаса.
Ефросин, непрестанно крестясь, чередуя целования с поклонами, обошёл все иконы, и, наконец, подошёл поклониться мощам преподобного. Они покоились в гробнице из каррарского мрамора, укрытой покровом из «камки» – шёлковой одноцветной узорчатой ткани – с образом Кирилла, вышитым золотыми и серебряными нитями.
Фёдор Курицын остался стоять в дверях. Проходить дальше не было смысла – каждый монах занимал в церкви постоянное место, выделенное ему игуменом. Подошёл Гурий, незаметно сунул в руки дьяка какой-то свёрток, и исчез в темноте, так же быстро, как появился.
Хор пел «Свете тихий». Воздействие слов Патриарха Иерусалимского Софрония, автора песнопения, многократно усиливалось художественностью исполнения иноческого хора, тихая многоголосица которого черпала вдохновение в чудотворных иконах, массивных свечах, масляных лампадах и светильниках, подпитывалась общей намоленностью стен.
Ознакомительная версия.
