— Перестань, ты не настолько пьян, не дурачься. Что это за формулировка — «приписан»? Приписанным можно быть к полку, а вот чтоб к посольству — такого не слышала..
— Он так и сказал — «прррриписан». Дай водочки.
— Тебе хватит.
— Дай, и я открою тебе один секрет. Спасибо. Премного благодарен. Так вот секрет, — притянул к себе и прошептал на ухо: странный парень, несмотря на внушительную внешность, похож на ласкового бездомного пса, ко всем, наверное, липнет… — потом, откинувшись снова на подушки, торжественно: — А знаешь, о чем он меня спросил на прощание? Не знаешь. Он спросил: «Вы уже там пять лет, о возвращении не подумываете?»
Веки его стали смыкаться — обычное дело, но, засыпая, бормотал: «Люди спрашивают, не хотите ли домой… Я хочу, а ты нет… Вот такая история с географией».
Вот уж кого не ожидала встретить у Бурнакова, так это случайного берлинского знакомца. Иногда забегала просто поболтать, посплетничать, узнать новости. Накануне Бурнаков позвонил, пригласил на кофе, они любили эти нечастые встречи. Им было о чем поговорить, жизнь русской эмиграции он знал досконально и хорошо ориентировался в жизни американской. Удивляло пристрастие бывшего капитана царской армии к текинским коврам. Кажется, он их коллекционировал, но секрет столь большого количества этих предметов восточной роскоши она разгадала потом, когда после возвращения из Лондона Бурнаков преподнес и ей прекрасный экземпляр. К поездке имел отношение Дмитрий Кирьянов, но это позже, в тридцать восьмом, а тогда, осенью тридцать четвертого, навстречу поднялся с кресла располневший вальяжный господин, лысоватый, но с артистически не стриженным затылком.
Кирьянов обрадовался ей совсем по-родственному, заглядывал в глаза, мягкой ладонью поглаживал руку, говорил комплименты, да и с Бурнаковым был на короткой ноге. Тот держался с ним ласково, как с добрым покладистым псом.
— Моя жена купила в Москве книгу о вашем муже и стала его большой поклонницей.
— Так вы все-таки побывали в СССР?
— Да! Мы в восторге.
— И вместе с Тагором?
— Ну конечно, я же говорил вам, что собираюсь.
— И женились на Марлен?
— Она Мадо.
— Да, я помню, но она похожа на Марлен Дитрих. Я вам завидую, все ваши планы сбываются.
— Не очень, не очень! — замахал Кирьянов полными холеными руками. — Мы накануне развода. Причины две: мать считает ее своей собственностью, и я не могу ее содержать.
— Неужто? Но у нее богатый отчим, я слышала они теперь здесь, в Америке.
— Ужас, ужас! Еле унесли ноги. В их квартиру в Берлине ворвался отряд штурмовиков, перерыли все, но архива не нашли. И не могли найти, знаете — почему? — Выдержал паузу, наслаждаясь их молчанием, и выпалил: — Потому что архив спасли мои друзья-коммунисты. Мы перевезли его в Париж. Сам мне обязан, очень обязан. Его загородный дом в Капуте конфискован, там тоже был обыск. За его голову назначили десять тысяч долларов.
— Всего? — насмешливо спросил Бурнаков.
— Что значит — всего, — обиделся Кирьянов. — Это его нынешняя годовая зарплата. Он спросил германского консула, что бы с ним сделали в Германии? И знаете, что ответил консул? «Вас бы проволокли за волосы по улицам». А в Союзе его любят.
— Так уж? — иронично заметил Бурнаков. — С чего бы это? Ведь не после того, как он написал предисловие к книге «Режим всеобщего страха»?
— А он писал? — с живейшим интересом спросил Кирьянов. — Когда?
— Точно не помню, но, кажется, году в двадцать пятом.
— Но все равно он искупил, искупил, мои друзья-коминтерновцы благодарны за…
Она заметила предостерегающий взгляд Бурнакова.
— … благодарны за его выступления против антисемитизма…
Несколько лет спустя, когда речь зашла о Кирьянове, она спросила Генриха, за что ему могут быть благодарны коминтерновцы.
— Они же пользовались моим офисом в Берлине, отправляли и принимали какие-то телеграммы из России. Дмитрий разрешил, он чувствовал себя хозяином в моей квартире.
— А то, что его друзья-коммунисты спасли твой архив, это правда?
— У него никогда не поймешь, где ложь, а где правда. Может, и спасли. Он был хорошим зятем, носил мою скрипку, очень ее берег. Я не знаю почему, когда они развелись с Мадо, в моем гареме раздался вздох облегчения.
— Не думаю, что Мадо будет легко снова выйти замуж, она такая… Такая застенчивая.
— Я был свидетелем при регистрации их брака в Берлине, такой ветреный холодный день… почему-то моя бывшая жена с горящими глазами стоит на углу… странно… все странно в этом мире, на суде я тоже был свидетелем. Дмитрий хотел что-то получить при разводе, какую-то ерунду, мне было его жалко, но адвокат и Элеонора дрессировали меня несколько дней, учили говорить о его неприглядных поступках..
— Ну и что ты сказал?
— А что! Он прекрасный парень! Так и сказал.
— В общем начудил.
— Не знаю, не знаю… Меня не надо ни во что втягивать… Хочу думать, хочу любить тебя, без любви жизнь убога… Я был так счастлив, встретив тебя, что через несколько дней танцевал жигу с одним пятилетним мальчиком, сыном повара на Бермудах. Ведь тогда мы поехали на Бермуды, чтобы подать из-за границы заявление на американское гражданство. Я чувствовал себя влюбленным школьником и искал уединения, никого не хотел видеть, нет, шеф-повар одного ресторанчика, немец, пригласил меня к себе домой отобедать, а потом походить под парусом. Я согласился. Элеонора была возмущена моим поступком. Отказаться от обеда у губернатора и мэра… А мальчик спросил меня тихонько, ходил ли я уже в туалет. Чудный вопрос! Может, единственный, на который можно дать определенный ответ.
Господи, какие же мелочи я помню! Нет, это просто я помню все, что он делал или говорил. Даже спустя много-много лет, спустя целую жизнь в бреду после наркоза я смеялась и повторяла: «Эта собака нас выдаст». Чудилось, что они там, на песке, в высокой осоке, на берегу океана и их облаивает дурацкий щенок… А что же было еще в изящной гарсоньерке Бурнакова, где она встретила Кирьянова, что-то важное, очень важное, изменившее жизнь?..
Кирьянов трещал одновременно обо всем. О том, как в Париже умирала сестра Мадо Эльза, как они втроем — Элеонора, Мадо и он везли ее прах через океан и еще везли бесценный архив Самого, на который не успели выправить необходимые бумаги, и как чуть не попались на этом таможенникам, Элеонора проявила большую изобретательность и хладнокровие, как он встретил в Париже одного русского физика, с которым познакомился в Ленинграде в прошлом году..
— Что вы делали в Ленинграде? — каким-то «военным» голосом спросил Бурнаков.
— Ездил переводчиком с делегацией немецких ученых на научный конгресс в Ленинградский физико-технологический институт.
— Наш пострел везде поспел. Ну и что русский физик?
— Он невозвращенец. Забавнейший тип. Человек отчаянной смелости. Сначала они с женой пытались ночью на лодке по морю переплыть в Турцию, заблудились и причалили к своему же берегу. Это их спасло, они бы наверняка нарвались на пограничников и закончили свои дни в лучшем случае в концентрационном лагере, потом они узнали, что никому не удавалось таким образом пересечь границу. Тогда стало понятно, что единственный способ — выехать и не вернуться, что и было исполнено. Милейший человек Георгий Антонович.
— Георгий Антонович?..
— Гамов.
— Ааа… Слышал, слышал. Ну и что же интересного он еще рассказывал?
— Чудны дела твои, Господи! Выходит, что выбраться из нашей родины можно только двумя способами: либо став невозвращенцем, либо выйдя замуж. Гамов рассказал, что одна из русских переводчиц вышла замуж за немецкого физика, живущего в Швейцарии, и ей не только разрешили это, но и вместе с мужем она отбыла в уже не очень благословенную Европу, но вообще они собираются жить в Великобритании, Георгий Антонович познакомил меня с ними, очень милая пара, он — типичный ученый…
Она не слушала болтовню Кирьянова, потому что думала вот о чем: что объединяет их троих, попивающих кофе с «Куантро» в душном, устланном коврами кабинетике? Они такие разные. Высокий, прилизанный на прямой белогвардейский пробор, чисто вымытый и отглаженный немногословный Бурнаков и обрюзгший, с лоснящимися патлами на затылке, болтливый Кирьянов, и разве можно догадаться, глядя на нее, причесанную у Барбье, одетую в костюм из «Сакса», что прическу соорудила сама дома, подручными средствами, а серый приталенный костюм из шелковой чесучи «от Молинэ» достался в подарок от Ольги Баклановой, а Оле, уезжая в Париж, подарила его Катя Боннэ, урожденная Бобрикова. У Детки уже давно нет хороших заказов, и она еле-еле сводит концы с концами, если бы не Глэдис с ее деликатной помощью, вообще бы загнулись. Кирьянов не постеснялся сказать, что не может содержать жену, Бурнаков вообще загадка: отец — академик, живет в СССР, а он здесь попивает «Куантро» и устилает полы драгоценными коврами на заработок скромного обозревателя скромной газеты. Вот это и объединяет — жизнь на фу-фу…
