Немало каменных изваяний четырехликого славянского бога Световида встречал Кий на берегах Истра. Попадались ему такие же изваяния и кое-где в антских землях, к примеру — у росичей. Были когда-то такие и у полян, на Горах… Вспомнил, кто каменный Световид воздвигнут был недавно над могилой славинского княжича Данелки. Немало серебристых ручейков заструилось в темно-русой бороде Власта после того, как погиб славной кончиной его шустрый сын Данелка. Вот когда рука отсеклась и кровь в душе не унялась, поди, до сей поры. А теперь еще руку отрубает сам себе Власт — отдает на сторону любимую дочь Белославу. Так что же, отказаться Кию? Негоже, отказом лишь обидит Власта. Да и сумеет ли отказаться, после того как глянул ему в самую душу, неробко и недерзко, тихий свет ее очей и заверил безмолвно: все будет ладно…
— Нет, друже-княже, — продолжал Власт, — не артельный я. И не щедрый. Да, мне не жалко для другого ни шатра моего, ни коня. Но ежели в шатре моем хоть сколько-нибудь прожил другой, — это уже не мой шатер, и не останусь я в нем. И ежели на моем коне ездил другой, — то уже не мой конь, и не воссяду я на него перед сечей. Более того скажу. Не ведаю, как ты, но я… Не бывало со мной подобного, но ведаю твердо: ежели к моей жене хоть раз дотронется кто-либо, — не смогу я с той поры подойти к ней, не моя это будет жена. Не допусти Световид подобного ни мне, ни тебе!.. Да ты не сомневайся, Белослава такого не допустит… А к чему я такую речь веду? А к тому, что была для меня Белослава дочерью — то одно, а станет она женой при тебе — то иное. Тогда уж — не моя. Тогда уж — с глаз долой, из сердца вон! Ладно то или неладно, а таков я есть.
— И все же ты щедрый, — не соглашался Кий.
— Щедрый? Нет, не щедрый я, нисколько не щедрый. Может, не жадный, то верно. Я на чужое не зарюсь. Что в бою взял — легко раздам, себе мало оставлю, мне не много нужно, не то что иным… Но то немногое, что оставлю себе… Оно — мое! Мое и ничье более. Мое безраздельно! И уступить его…
Кий молчал, сдвинув брови. Что-то не по душе ему было в речах Власта, но решил молчать. А тот, будто угадав, усмехнулся невесело:
— Что мыслишь, не так надобно? Сам ведаю. И хвалю, что молчишь, не укоряешь. Только вот что скажу я тебе. Ведь я не говорю, надо так или не надо. Я говорю, что я таков есть. И другим стать не сумею. А прикидываться, будто стал иным… нет, не желаю прикидываться! Пускай ромеи прикидываются, в этом деле они — мастера-а…
«А я умею прикидываться? — подумал Кий. — А надобно ли мне?» И еще отметил, не впервой, что славинский князь явно терпеть не может ромеев, ненавидит их люто. Наверно, из-за того, что сына его Данелку распяли. Еще бы! Разве такое вытравишь из души? Но и до гибели княжича, еще прежде замечал Кий, что Власт ромеев не жалует. Может, оттого, что славинские земли ближе к ромейским? Но разве от близости земель сие зависит — дружба либо вражда? Древляне, правда, близко от полян — то дружат, то враждуют, чаще враждуют. Но и росичи рядом, а — как братья. Ромеи же… Такой лютой ненависти ко всем без разбору ромеям Кий в себе не ощущал, хотя бивал их не раз, а потребуется — еще и еще побьет.
И кроме прочего, подумал Кий, что будущий тесть его — при всей видимой прямоте своей — зело не прост. Будто сидят в нем две несхожие души и никак не уживутся меж собой, то одна сторона верх возьмет, то другая. Как поляне с древлянами. Оттого и сам Власт то таким представляется, а то этаким. Может, были у него дальние предки разные и теперь заявляют о себе — то один, то другой? С волхвами бы потолковать о том, волхвы в подобных заботах — все ведают. А какова у такого отца дочь окажется? Нет, не чуял в ней Кий какой бы то ни было двойственности. Отчего-то верил ей.
Все будет ладно.
С этой верой, с небывало просветленной и успокоенной душой уходил он из славинских земель к себе на Днепр, к Горам. Не первый раз уходил тем знакомым путем, возвращаясь из похода с добычей и полоном. Только что там добыча и полон, когда на сей раз уходила с ним жена его Белослава!
Уходила навсегда в землю полянскую, вчера еще чужую, а отныне — навсегда свою. Уходила из дома отчего, вчера еще своего, а отныне… отныне своим станет пока еще неведомый дом князя Кия, на высокой горе, над далеким отсюда Днепром. Отныне нет у нее ни отца, ни прежних родичей. Те пять родственниц, которых придал ей Власт, не в счет. Могла бы и без них обойтись, да не посмела отцовской воле перечить… Отныне Кий — и муж ей, и отец, и родня, и только у него может искать Белослава ласки и защиты, только от него стерпит укор и обиду, только для него будет жить на этом свете. И не может быть отныне у нее без Кия никакой иной жизни.
И знал отныне Кий, что где бы он ни был теперь — за частоколом двора своего или в полюдье, в гостях у верного росича Усана или в дальнем походе, — всюду будут ему светить лазоревые очи Белославы, и что бы ни стряслось, как бы ни печалился и ни гневался, какие бы тяжкие думы ни одолевали, в очах ее всегда найдет его душа прибежище и спасение. Только взглянет она — кротко и с достоинством, без робости и без дерзости, с тихой лаской и безмолвным пониманием — тотчас уляжется любая буря, любая смута в душе и разуме его.
Однако не ведал еще в ту пору Кий, что минует не так уж много времени — и многое сегодня ясное представится неясным.
Как часто мы того не ведаем! Видим лишь утреннее небо, подобное очам Белославы, чистое, сияющее с высоты своего извечного спокойствия и успокаивающее мятежную душу, мятежные думы. И мнится, весь день будет таким. Но поближе к полудню появятся здесь и там невесомые белые облачка, пригнанные неведомо отколь непоседливыми ветрами. Мы приметим эти облачка и лишь улыбнемся им, приветливо и доверчиво, не усматривая в их появлении чего-либо тревожного. А не успеем опомниться, глядишь — их стало больше, невесомых облаков, и сами они будто выросли, потяжелели, пока еще поврозь, но закрыли своими белыми горбами едва не половину всей синевы небесной, то и дело набегают на лик солнечный, набрасывая на землю скользящие тени. Мы слегка досадуем на те мимолетные тени, но не верим, что солнце может вовсе скрыться из виду еще прежде, нежели ему положено скрываться в час зари вечерней. Не настал еще час зари вечерней, а над головой не видать более приятной глазу синевы, там все затянуло — не белым уже, а серым, затянуло сплошь, и будто ниже стало небо, и солнце нигде уж не проглядывает. А из-за дальнего леса наплывает, вырастая и клубясь, ширясь и снижаясь, зловеще-темное, оттуда слышится угрожающее ворчание Перуна-громовержца, вон уж блеснули раз за разом его коварные карающие стрелы, и пыльные вихри закрутились у наших ног, зацарапало в глазах, захрустело на зубах, шлепнулась одна капля, другая… и тут же ка-ак ливанет, ка-ак обрушится на нашу непокрытую голову потоп всемирный, да — с градом безжалостным, да — с ветром осатанелым! Куда деваться?
Но не на веки вечные какая бы то ни было гроза, какое бы то ни было ненастье. Снова, ярче прежнего — после мрака, — засияет бессмертное солнце, прозванное в незапамятные времена Дажбогом, то есть дающим свет и тепло, дающим всю жизнь земную, жизнь каждого из нас. И чище прежнего — после ненастья — глянут на нас с высоты своей небеса, отражаясь в морях, озерах, реках и в очах девичьих. Легче — после грозы — дышать будем.
…Не ведал Кий, уходя со своими антами к Горам и увозя Белославу, что со временем появится у него еще одна жена — Всемила — поляночка шустрая и веселая. В ту далекую пору не в диковинку бывало подобное. Нет, не отвернется Кий от Белославы, но и Всемила при нем будет, и обе подарят ему детей — залог бессмертия плоти нашей. Всяко еще будет, но ни Кий, ни Белослава всего того грядущего еще не ведали, идя впервые вместе, одним путем, с каждым переходом все приближаясь и приближаясь к Горам.
О грядущем ведали волхвы. Они же ведали и то, что прежде бывало. Оттого, от той памяти и происходила, надо полагать, прозорливость их во времени. Но волхвы были еще далеко от Кия и Белославы, ожидая их в своих лесах и пещерах приднепровских.
