…Вечером, когда тело покойного лежало в храме и над ним читался Псалтырь, вся братия собралась в трапезной. Аввакум с Климентием, который ввиду чрезвычайных обстоятельств волей-неволей вынужден был смириться с задержкой, заняли места на краю стола, а по центру в скорбной позе восседал игумен Анастасий. Не было лишь двух возмутителей спокойствия, что, как во всеуслышание донес отказавшийся от своей должности бывший ключник, благополучно отсыпались у себя в келье, опустошив весь похищенный ими из монастырского погреба бочонок.
Анастасий сосредоточенно обвел взглядом всех собравшихся и сообщил:
— Местному воеводе уже донесено о случившемся у нас несчастье. И в Тобольск нарочный отправлен к владыке Симеону. Пока же давайте сами будем думать, кто мог покуситься на жизни братьев наших. Пока приказные из Тобольска до нас доберутся, суть да дело, злодеи те скрыться успеют.
—
Так, поди, посты воевода выставит на всех дорогах, куды оне денутся? — без особой надежды в голосе проговорил рыжеволосый, с тоненькой козлиной бородкой монах, сидевший на самом краю стола.
На него сердито зыркнул седовласый инок со сросшимися на переносье бровями и изможденным лицом и негромко пробурчал:
—
А им и деваться никуда не надо, тутошные они все…
Анастасий, хоть и не расслышал все, что тот сказал, но сразу уловил смысл его фразы, а потому властно хлопнув ладонью по столу, потребовал:
—
Говори, отец Симеон, что знаешь, негоже скрывать от братии, ежели тебе что о том известно.
—
Чего мне известно, то всем ведомо… — все так же гнусаво ответил тот, — местный то народец, иначе быть не может…
Игумен бросил взгляд в сторону Аввакума, будто тот прежде всего был причастен к произошедшему, кашлянул несколько раз, степенно отер бороду и спросил, обращаясь ко всем сразу:
—
Не пойму я, братцы, намеков ваших… Тут такое смертоубийство произошло, а вы думаете отсидеться, как мыши за печкой? Приставы заявятся, каждого трясти начнут. А кто им не понравится, на съезжую к воеводе прямиком потащат, а там, сами знаете, разговор короток! Кнут да дыба, мигом все заговорят, обо всех своих грехах вспомнят, ничего не скроют, не утаят. Говорите все как есть! — И он снова стукнул по столешнице своим белым кулачком, слегка сморщился, видно, перестарался и вдруг перешел на визг:
—
Признавайтесь, выродки!!! Кто погубил московских переписчиков? Кто из вас к смертоубийству руку свою поганую приложил?! Говорите, пока я спрашиваю, а то дальше хуже будет, никого не пощажу, всех до единого прикажу под допрос свести! Вот ужо тогда попляшете, коль пяточки вам подпалят, заголосите, душонки ваши подлые к небу возлетят… — сыпал угрозами, забыв о своем духовном чине, игумен, словно сам был готов пытать каждого.
Аввакум с удивлением слушал такого спокойного с виду, как ему изначально показалось, настоятеля и диву давался.
«Где только он так выучился выговаривать? Этак только паромные грузчики костерить один другого умеют, а тут на тебе, настоятель, божий человек, ругательствами сыплет, о Боге не думая…» — с грустью думал он. И предположил, что, скорее всего, настоятель, прежде чем попасть в этот монастырь, много чего повидал в этой жизни. По доброй воле редко кто попадал в Сибирь, а потому долго придется ждать, пока населят эти необжитые края настоящие монахи, много воды унесут сибирские реки в северное море, где эти воды смешаются с другими, очистятся от ила и грязи и застынут ледяными глыбами, чистыми и непорочными, без единого пятнышка, какой, собственно, и должна быть монашеская душа…
Когда игумен чуть успокоился и, тяжело дыша, стал вытирать рукавом рясы струившийся по его лицу пот, то в трапезной воцарилось неловкое молчание. Лица у всех словно окаменели. Все до единого понимая, угрозы, услышанные ими, вполне могут стать реальностью, и тогда кто знает, как обернутся их судьбы. Но молчание длилось недолго. Неожиданно для всех из самого темного угла поднялся сидевший отдельно старик и, опираясь на сучковатый посох, сделал несколько шагов в сторону стола, а потом остановился, словно ожидая чего-то. Аввакум пристально вгляделся в его лицо и увидел, что глаза старца покрыты уродливыми бельмами, из-за которых он вряд ли мог видеть мир во всем его многообразии и красках. По тому, как все почтительно повернулись в его сторону, он понял, что он пользуется среди иноков уважением, и стал ждать, что скажет вышедший вперед слепец.
— Зря вы, ваше степенство, всех нас г грязью смешали, — начал тот неторопливо говорить тонким, чуть осипшим старческим тенорком, — я хоть и слепец, а вижу и знаю поболе многих. То прежде всего ваша вина, отец Анастасий, что приняли тех писцов московских. Ведь я вам еще когда говаривал, жди беды, вот она и не преминула явиться смертушкой их обоих. Одного, как понимаю, в прорубь скинули, он и пикнуть не успел, а второй за лед цеплялся, так ему обе рученьки и отчекрыжили. Кто ж, скажите вы мне, мог из нашей братии на такое пойти? Тут одни овечки неприкаянные собрались, сидят, дрожат, словно засохшие листы на осине. Куда им до такого? Не выдюжат! Да и какое у них орудие? Метла да дреколье. Заведись среди нашинской братии смелец какой, что похотел бы писцов тех жизни решить, он бы на кровь не пошел. Кишка тонка. А вот, глядишь, со зла или там по дурному умыслу мог им зелья какого в еду или питье подсыпать, но и на то бы его умишка скудного не хватило. А вот ратники наши, что ни богу свечка, ни черту кочерга, те по пьянке могли бы кровушку Кому пустить, точно говорю. По моему разумению, давно бы их из обители пора вон выставить, один грех от их пьянства и пакость разная. Но… понимаю, начальством к нам они направлены, а с начальством спорить грешно, да и опасно. Тем более не вам, отец Анастасий, не в обиду будет сказано. Не пристало нашему теляти с волками бодаться, а то останутся от него хвост да шкура…
При этих словах между оживившимися монахами послышались смешки, некоторые даже заулыбались, исподтишка бросая взгляды в сторону тут же густо покрасневшего игумена. Но он молчал, видимо, не впервой старец отчитывал его таким вот образом. А тот продолжил:
—
Потому так вам скажу, братья мои возлюбленные, хотя любить-то вас особо не за что, но, коль Христос завещал, так тому и быть, считайте себя возлюбленными моими и понимайте, кто как знает. А бояться надо не вам, а игумену нашему, что порядка в монастыре навести не может, да еще и на святые книги отцов наших покусился, переиначить их решил, а оно вот как обернулось…
При этих его словах Анастасий открыл было рот, хотел что-то возразить, но потом махнул рукой в сторону старца и закрыл лицо левой ладошкой.
—
И вот еще чего скажу, — не унимался тот, — на меня как человека незрячего иные внимания не обращают, зато я слышу поболе других. А слышал я не так давно, как жители местные говорили о каких-то странниках, что по монастырям ходят и выискивают тех, кто переписным делом занят. Говорят, что им какую-то там бумагу составить надо или иное что. Кто им повелел ту бумагу составить, молчат. Видать, врут, прикрываются тем, а сами вызнать желают, что да как, где и в каких монастырях засланные писцы сидят.
Старец ненадолго остановился, облизнул сухие губы, а потом, набравши в грудь побольше воздуха, закончил:
—
По мне, странники те или кто они на самом деле есть, узнавши все, местных мужиков вразумили, будто в кельях наших дьявольские письмена пишутся, и скоро антихрист вслед за теми переписчиками явится, а тогда всем нам несдобровать. Слышал, что в одной деревне батюшку молодого, что взялся службу вести по-новому, чуть жизни не лишили, да бабы местные отстояли его и подале из деревни отправили. А, думаете, здесь, в тюменском городе, нет таких? Тут народ отчаянный живет, на все способный. Вот они сторожей подпоили, а когда те мертвецки пьяные в караульне своей песни распевали, то я вчерашней ночью самолично слыхивал, думал отцу Анастасию сегодня попенять, что спит крепко, может и не услыхать, как ангелы Божьи возле ворот вострубят, ан нет, не успел. Видать, этой ночью и свершилось черное дело, иначе и быть не может. Как сторожа те проспятся, их и спрашивайте, кто им вино подавал. Коль запираться станут, тащите их прямиком к воеводе, там им языки быстро развяжут. Вот тогда на тех душегубов сразу и выйдите…
