Воевода попятился в дом.
– Сто-ой! – крикнул Разин. – Еще пиши от своей руки в съезжую, чтобы отдали там казачье добришко – пищали, да лошадь с телегой, да что там еще... А станешь еще своеволить – я с Дона наеду и шкуру с тебя спущу да закину к рыбам! Ты тихо, смотри, живи. Посадские жалятся на твои неправды... Иди пиши! Что столбом стоишь?
– Ах ты, сокол ты наш! Вот как ты воевод-то, бояр шугаешь! – воскликнул Силантий Недоля, успевший сюда прибежать из тюрьмы. – Да дай я тебя обойму за весь Дон! – Сквозь толпу протолкался Недоля к Степану и обнялся с ним. – Ах, сокол ты наш, удалец! – приговаривал он, глядя, как и весь народ, на Разина полными удивления и восторга глазами.
Воевода вынес записки к кабатчику и в приказную избу, чтобы отдали отнятое имущество казаков. Руки его дрожали.
– Ладно, ты не трясись, – сказал ему Разин. – Живи тихо, честно, никто тебя не обидит... А Разин тебе не вор, казаки не лазутчики – понял?! До завтра гостим у тебя, а там – на Дон. Да и тебе бы градских ворот запирать не велеть: мы с горожанами ныне всю ночь гулять станем.
Степан сошел с воеводского крыльца, и весь народ повалил за ним к Волге...
Разинцы разгружали свое добро, прощаясь с судами, которые вынесли их снова к родным берегам. Со стругов снимали боевую добычу и пушки. Суда оставались лишенными парусов, безлюдные, мертвые. Есаулы успели купить в Астрахани и в Царицыне легкие челны, чтобы двигаться на Дон.
Никита сидел с атаманом на готовой к отплытию оснащенной ладье, где был расставлен атаманский шатер.
– В Яицкий город к тебе я хотел ворочаться, меня схватили – в тюрьму: мол, казак! Я говорю: «Не казак, а гулящий». С год держали, пустили на волю, – врал Степану Никита. – В ту пору знали уж все, что ты ушел в море. Я в Астрахани поверстался в стрельцы. Пришла тебе царская милость, И довелось мне в корчме услыхать, что воеводский брат царской бумаги не хочет знать да тебя убить прибирает людишек. Я его у корчмы побил, хошь верь, хошь не верь. Оглоблей бил по рукам, по ногам, по башке – не убил! Окаянный, боярская сила, он ожил! Я – в бега. Мыслю – на Дон... Ан тут, в Царицыне, воевода велел хватать, кто с Волги на Дон идет. Схватили меня, как беглого, а покуда сидел в тюрьме, и бумага из Астрахани пришла: писали меня ловить за убойство. Признали... А ты подоспел!..
– У какой корчмы ты лупил воеводского брата? – спросил Степан.
– За стеной, у кладбища, старухи Марфы корчма.
– Правду молвил во всем, казак. Слыхал я, что ты побил воеводского брата. Да в ту корчму после они меня заманили, хотели побить, и стрелецкого сотника там казаки убили на улице за меня, а Михайла ушел.
– Погоди, атаман, от меня не уйдет! – злобно сказал Никита.
В это время в челне со стрельцами к разинской ладье подошел астраханский пристав. Тимошка сказал, что он хочет видеть Степана. Разин вышел к нему из шатра.
– Здорово, немецкая бобка! Ну, примай стружки да пиши мне запись, что я их отдал, – сказал Степан. – А воевода, дурак-то, страшился, что я их с собой унесу, по суше!
Видерос указал в отчаянии на пустые струги.
– Фалконеттен... Канонен... Пушка! – бормотал он. – Воевода, боярин, княссь указал...
Разин захохотал.
– Вот что, усатое чучело: хоть твой воевода боярин да князь, а я всех князей больше! Я казак! А ты, чучело, ведаешь, кто то – казак?! Дурак воевода велел тебе пушки мои взять? А ты спросил его, что же он сам не взял? Я две недели стоял у него и пушки увез, а немецкой блохе покорюсь да пушки оставлю?
Видерос хотел снова развернуть воеводский наказ, но Степан пригрозил ему кулаком.
– Ты опять за свою «уни-мать»?! Я такую тебе «унимать» покажу, что родную свою не узнаешь! Пошел прочь отселе! Тимошка, гони!..
... На рассвете челны тронулись вверх по Волге, к Камышинке. Полы атаманского шатра были спущены. Казаки говорили, что батька спит, а в это время Степан Тимофеевич всего с десятком своих казаков скакал прямиком от Царицына к Зимовейской станице, перегоняя ладьи, и конный обоз, и пешие толпы людей, увязавшихся по пути за его войском...
